Шелк отрицательно покачал головой.

– Да ладно: ясное дело, хочешь. Я угощаю. За то, что ты сейчас сделал.

Обмотав плечо тряпкой, здоровяк ловко завязал ее левой рукой и натуго затянул узел при помощи зубов.

– Мне нужно выяснить кое-что важное, – сообщил Шелк, пряча четки в карман, – а посему ответ на вопрос для меня много, много дороже дармовой выпивки. Я ищу человека по имени Чистик. Не мог бы ты сказать, где я могу найти его?

Здоровяк осклабился, причем в усмешке его зазияла крохотной пещеркой брешь на месте пары недостающих зубов.

– Как-как, патера? Чистик? Чистик, Чистик… имя-то, понимаешь, не такое уж редкое! Денег ему задолжал? А может, я и есть Чистик, а?

– Нет, сын мой. Я его, видишь ли, знаю. Вернее сказать, помню, каков он собой. Почти твоего роста, глаза небольшие, тяжелая челюсть, несколько оттопыренные уши… кажется, лет на пять-шесть младше тебя. Регулярно присутствует у нас по сциллицам, на жертвоприношениях.

– Вот оно как…

Сощурившись, здоровяк бросил взгляд во мрак самого темного уголка таверны.

– Ну, так Чистик здесь, патера. А ты вроде бы сказал, что видел, как он ушел?

– Нет, – начал Шелк, – я только…

– Вон он.

С этими словами здоровяк указал в угол, на одинокого гостя за крохотным столиком ненамного больше сиденья стула.

– Благодарю тебя, сын мой, – во весь голос заговорил Шелк, огибая длиннющий грязный стол, преграждавший путь через зал. – Чистик? Я – патера Шелк, авгур из мантейона на Солнечной улице.

– А благодаришь-то за что? – удивился человек по имени Чистик.

– За согласие со мной побеседовать. Ты ведь подал тому человеку знак – рукой махнул или еще как-то. Я этого не заметил, но догадаться нетрудно.

– Присаживайся, патера.

Другого стула возле столика не нашлось, и Шелк уселся на табурет, принесенный от длинного стола.

– Тебя прислал кто-то?

– Майтера Мята, сын мой, – кивнув, подтвердил Шелк. – Но, дабы не вводить тебя в заблуждение, сразу оговорюсь: пришел я не с тем, чтоб оказать любезность ей либо тебе. Майтера весьма помогла мне, объяснив, как тебя отыскать, и к тебе я тоже пришел с просьбой об одолжении. Об исповеди.

– Думаешь, оно мне надо, патера?

В голосе Чистика не чувствовалось ни малейшей насмешки.

– Откуда же мне знать, сын мой? Как полагаешь ты сам?

Казалось, Чистик всерьез призадумался.

– Может, и да, а может, и нет.

Шелк понимающе кивнул, хотя вовсе не был уверен в собственной понятливости. Разговаривать с этим крепким, грубоватым головорезом во мраке, не видя его лица, оказалось не так-то просто.

Здоровяк с перевязанным плечом поставил перед Шелком бокал на удивление тонкой работы.

– Лучшее, что у нас есть, патера, – пояснил он и, пятясь, отошел от стола.

– Благодарю тебя, сын мой.

Развернувшись на табурете, Шелк оглянулся назад. Оглушенного и пьяной женщины под лампионом не оказалось, хотя он и не слышал, как они ушли.

– Майтере Мяте ты нравишься, патера, – заметил Чистик. – Она порой рассказывает о тебе всякое. К примеру, как ты торговку кошачьим мясом разозлил.

– Ты о Склеродерме? – Почувствовав, как щеки обдало жаром, Шелк от души порадовался тому, что Чистик не видит его лица. – Прекрасная женщина – добрая, искренне верующая… а я, боюсь, проявил поспешность, граничащую с бестактностью.

– И она вправду окатила тебя из ведерка?

Шелк удрученно кивнул:

– И что самое странное, после я обнаружил за шиворотом обрезки… как ты выразился, кошачьего мяса. Жутко вонючего.

Чистик негромко рассмеялся. Сердечный, дружеский, его смех неожиданно пришелся Шелку по душе.

– Я поначалу счел это ужасным унижением, – продолжал Шелк. – Случилось все в фельксицу, в день Фельксиопы, и я на коленях благодарил ее за то, что несчастная мать моя не дожила до этого дня и ни о чем не узнает. Думал, видишь ли, что она, прослышав о моем позоре, была бы страшно уязвлена, как и я сам, но теперь-то понимаю: мать разве что посмеялась бы надо мной…