…К своему тайному стыду, должен признаться: то, что я видел за эти несколько дней похода, пробудило во мне подозрение и даже уверенность в том, что наши противники обходятся с китайцами и их имуществом совершенно иным образом, чем мы.

30 декабря. …Внезапно открыли адский огонь из винтовок и пулеметов по нашим частям, заметным при свете горящих складов. Потери были огромные. Сыны донских степей, которые весьма отважно грабили мирных маньчжурцев, кинулись, говорят, в мгновение ока улепетывать[72]. Наши драгуны отступили на некоторое расстояние, залегли и начали ответный огонь… Потеряв около 200 человек из 700, колонна организованно отступила, унося убитых и раненых[73].

В феврале 1905 года, в дни сражений при Мукдене[74], фортуна изменила Маннергейму: «…В одно мгновение я потерял 15 человек и пару десятков лошадей. Молодой граф Канкрин, бывший у меня вестовым, получил пулю в сердце в тот самый момент, когда развернулся, чтобы отнести мой приказ. Мой лучший (единственный хороший) конь был застрелен подо мной. Это благородное животное, уже смертельно раненное, носило меня до конца боя и, только выполнив свою задачу, рухнуло наземь и испустило дух, к моему глубокому горю. Бедняга Канкрин пару дней назад отличился в рейде вдоль монгольской границы, который я проводил с двумя эскадронами, и был представлен к Георгиевскому кресту. Он едва успеет получить деревянный крест на свою могилу в Мукдене…»[75]

Весьма характерно для Маннергейма: он едва ли не больше горюет о своем скакуне Талисмане, чем о юном графе Канкрине; недаром много позже, уже в Финляндии, бытовала шутка, что маршал относится к лошадям гораздо сердечнее, чем к людям.

В эти же дни он заболел, в ухе у него образовался нарыв, поднялась высокая температура, и состояние продолжало ухудшаться. Пришлось отправляться в госпиталь.

25 февраля.Решили сдать Мукден… Я сопровождаю командующего корпусом. Ложусь спать с высокой температурой. Рано утром стреляют по позициям японцев. Командующий корпусом со своим штабом наблюдает в бинокль за результатом действий батарей. Я лежу во прахе, неспособный даже пошевелиться. В одиннадцать часов командующий отбывает в северо-восточном направлении. Нач<альник> штаба барон Бринкен просит меня отправиться на санитарный поезд. Скачу в горящий Мукден, где подожжены все склады и железнодорожные постройки. Ни следов поезда. Скачу на север. Все дороги запружены обозами, перемешанными с пехотными и артиллерийскими колоннами. Царит хаос. За несколько верст от Мукдена попадаем в артиллерийский обстрел с двух сторон, он продолжается до станции Кучитай. Мне удается смертельно усталым попасть в вагон, называемый теплушкой, в котором множество раненых солдат и офицеров. В числе последних пара таких, которые, по-моему, кажутся вполне здоровыми. Всю ночь наш вагон осаждали солдаты, бегущие с фронта и желавшие попасть вовнутрь. Они висели на крыше, на сцеплениях вагонов и даже между колесами.[76]

В конце концов Маннергейм оказался в военно-полевом госпитале Финляндского Красного Креста, где ему был обеспечен самый теплый прием и наилучший уход; от болезни и переутомления он так ослаб, что не в силах был даже писать родным. На поправку его перевели в евангелический госпиталь, организованный прибалтийскими немцами. К апрелю Маннергейм был снова в седле. Катастрофическая для России война шла к концу. После Мукденского сражения генерал Линевич сменил Куропаткина на посту командующего армией, но война была уже проиграна. В довершение неудач в мае в сражении при Цусиме был разгромлен русский флот. Маннергейм наблюдает и анализирует происходящее.