Последние 2–3 года мое существование в Петербурге было очень трудным, подчас просто невыносимым – по многим причинам, которых я здесь поистине не в состоянии объяснять. Я нуждаюсь в решительной перемене, которая встряхнет меня и пробудит новые интересы. Ты, конечно, посоветуешь мне сменить поприще, но это невозможно сейчас, если вообще возможно когда-нибудь. Мое настроение зачастую так тяжко и подавленно, что мне приходится силой принуждать себя жить дальше.

Для упорядочения денежных дел Наты я в течение двух лет сделал все, что мог. Отныне они пойдут ровно в том направлении, которое им сейчас придано. Я могу повлиять на них, значит, самое большее несколько месяцев.

Чтобы привести в порядок мои личные обязательства и облегчить денежные дела Наты или поддержать моих дочерей, я заключил два страховых договора, один в 20 000 ф<инских> м<арок> и другой – величиной в 100 000 крон. Стало быть, могу с чистой совестью и спокойной душой встретить опасности войны.

Моим маленьким дочкам при теперешних печальных обстоятельствах нет от меня никакой пользы. Я так задавлен долгами, что, лишь живя чрезвычайно расчетливо, могу вообще продолжать свое существование; для меня было бы совершенно невозможно заботиться об их воспитании. Если я по-прежнему останусь в Петербурге, груз долгов только возрастет. Его не легко ни погасить, ни нести.

В заключение могу сказать, что мне не нужно самому проситься добровольцем на театр военных действий, так как у меня есть уверенность, что пара знакомых генералов телеграфирует сюда и попросит меня приехать. Мне нельзя запретить выполнить эту просьбу.

Поскольку я никак не успеваю ответить на письмо Юхана, прошу тебя дать это письмо ему. У меня было бы еще много что сказать, но ты ведь понимаешь, как трудно в письме достаточно подробно рассматривать такую деликатную тему.

Передай сердечные приветы Айне и детям. Твой преданный Густав[66].

Густав получает назначение в 52-й Нежинский драгунский полк и повышение в чине, происходившее автоматически при переводе из гвардейского полка в армейский, – теперь он подполковник. Он отправляется на японский фронт и, по свидетельству очевидцев, кажется, ищет смерти – по крайней мере, проявляет отчаянную храбрость. В то же время ясный ум и наблюдательность не покидают его даже в самые трудные моменты. В дневниковых записях и письмах к родным он отмечает как признаки разложения в русской армии, так и недостатки командования: пожалуй, с этого периода начинается становление того Маннергейма, которого знает весь мир.

Дневник он начал вести уже в поезде, во время длинного пути на Дальний Восток, в Маньчжурию. Эти записи, полные живой наблюдательности и сарказма, не лишены стилистического изящества. Вот первые дни пребывания на фронте.

14 ноября. …Водка занимает – по крайней мере, в военных условиях – важное место. Ее пьют за едой совсем неразбавленную, точно воду, и в «самой развеселой» фанзе 2-го эскадрона многие офицеры ни одного вечера не ложатся спать, не будучи более или менее навеселе. Мой постоянный отказ от участия в этих для меня непривычных празднествах, возможно, привнес некоторую прохладность в отношения. Да и что с того? Ведь я замечаю, что группа участников помоложе явно хотела бы последовать моему примеру. Совершенно комичным кажется именно мне выступать в роли апостола трезвости, если только вспомнить мою жизнь, которая вмещала и «периоды Пульчинеллы», но годы и обстоятельства влияют на людские убеждения и меняют их. Ведь нынешняя война показывает достаточно ясно, что вопросом жизни нашей армии является создание для офицеров сферы интересов, имеющих отношение к требованиям профессии. Типичные для нашего офицерства невоздержанность и полное отсутствие заинтересованности – враги более опасные, чем японцы…