И сказал, что Аполлон должен идти в Японию за машиной вместо него. Как они в рейсе и договаривались.

– Главное – не садись в машину, когда будешь торговаться, – напутственно сказал Орфей уже возле судна. – Иначе дилер подумает, что ты на неё запал. И уже не сбросит цену.

– Да, всё и так понятно, – отмахнулся Аполлон.

– Ты точно понял? – не поверил Орфей, что ему не нужно этого разъяснять. Ведь для того, чтобы до него самого дошел смысл этого анекдота и он принял это как инструмент воздействия, его более старшему и умному другу Эртибизу пришлось пол часа подробно объяснять Орфею задействованные при этом психологические механизмы.

– Я давно уже всё понимаю.

– Ты что, академию заканчивал? – критически усмехнулся Орфей.

– Ага, академию Платона.

– Ну, я потому только с тобой и связался в рейсе, – признался Орфей, – что сразу же понял, что ты гораздо умнее меня.

– Не даром Ганимед всегда говорил, что подружился со мной только из-за того, что у меня глубокое лицо! – усмехнулся Аполлон и пошёл в кают-компанию.

Любил ли Банан путешествия? Да он жить без них не мог! Всерьез считая (как и любое тело, живущее внешними акциденциями), что от перемены мест, слагаемых в кругозор, не изменяется только суммарная единица глупости!

Тем более что Аполлон уже начинал жалеть о том, что начал вторую волну общения с Каллисто. Которая, после его сожительства с Сирингой и её шумной свитой, стала теперь казаться ему ещё более примитивной. И нередко, общаясь с Каллисто и спотыкаясь о недопонимание элементарных для него уже вещей, всё чаще готов был буквально провалиться сквозь землю.

И был безумно рад, что Орфей наконец-то предоставил ему такую уникальную возможность!

Но как только он вышел в море и оказался один на один в тесной каюте со своими внутренними проблемами, настойчиво требующими от него пересмотра всего его поведения и их немедленного разрешения, у него тут же начало срывать крышу.

Чтобы этого избежать. Ведь само осознание того, что ты(!) и вдруг поступал глупо, да ещё и сам же оказываешься виновен в своих проблемах, настолько унижает твоё эго, твой рептильный ум, что ему гораздо легче заставить своё тело покончить с собой, чем начать видеть и признавать свои ошибки. Изменяться и… потерять свою власть над телом. Шагнув в поведении под контроль Разума.

«Нет, нельзя упускать такой случай, – думал Банан, агитируя Ганешу стать соучастником этого преступления. – Утонуть, затеряться в море – это гораздо романтичней, чем отравлять себе последние минуты представлениями о том, как тебя будут вынимать из петли.»

Эти глупые похороны, ещё с детства постоянно вызывавшие у него рвотную реакцию смеха. Заставляя в недоумении оборачиваться на него молчаливых участников похоронных процессий, когда он в них участвовал или просто наблюдал со стороны. Начиная размышлять о том, как и тебя с ритуальной поспешностью собаки, рефлекторно закапывающей свои экскременты, похоронят и побегут дальше, принюхиваясь и присматриваясь. Нет уж, по сюжету положительно рекомендовалось: «Набить карманы серебром, что б, растолстев, с разбегу выпрыгнуть в открытое окно!» Океана. Из форточки которого насквозь бил в лицо арктический сквозняк.

Но тут, когда Банан уже был полон отчаяния и стоял на открытой палубе, ожидая, пока все пассажиры наконец-то надышатся воздухом и зайдут во внутрь, предоставив ему полную свободу действий, на палубе появилась одна из пассажирок. Сойдя к нему со страниц Бальзака. И чуть подышав в одиночестве, подошла к нему и стала рассказывать историю своей никчемной жизни. И те житейские неурядицы, которые буквально заставили её заняться этим довольно-таки не женским бизнесом по покупке и продаже машин. Рано умерший муж, взрослая дочь, поступившая в институт в Петербурге, обучение и проживание которой нужно как-то оплачивать… И прочая ересь, до которой Банану в этот судьбоносный момент совершенно не было дела. И повсюду преследовала его по палубе со своей исповедью, пока он всем своим неопределенным поведением неумело давал ей понять, что ему сейчас явно не до неё.