– Поздно, Маня, пить боржоми, когда в печени цирроз. Я здесь, и это сомнению не подлежит. Или вы гостям не рады? Можем и удалиться. Только вот что сказать высокопоставленным особам, уполномочившим меня определиться с вашей забегаловкой? А?

Лицо при этих словах вытянулось в потуге не выплеснуть ответно матерное что-нибудь:

– Особа особе рознь, даже высокопоставленная. Как говорится, скажи мне, что ты пьёшь, и я скажу тебе, что ты. Мы тут всяких повидали, уважаемый, не берите на арапа и, пожалуйста, будьте так щедры, давайте попозже.

– Капец на холодец! Вот мы как заговорили. Нельзя ли для прогулок подальше закоулок? Ну, гляди, голубчик, попозже так попозже. Потом и вам «посмотри на Дюка с люка» будет.

– Да ты челюсть свою с пола подними. Хорош финтить, толком говори, прапор, кто там с тобой? – лицо пошло на попятную, предчувствуя, что в данном случае надо бы мягче, на рожон не лезть.

– Доходит, наконец? Гротеск переплетается с реальностью, а комическое с трагическим. Ладно, ладно. Скажу, только сначала пивка налей, и не парь мне уши, дорогуша, что нету. Кстати, подполковник Божок Леонид Тихонович – знаешь такого? – два ящика велел взять, говорил, что персонально кому-то заказывал, не тебе ли?

– Чем чудовищнее ложь, тем легче в неё поверить.

– Ну, если кто не верит, может или идти до Бениной мамы, или упереться собственными шнифтами по бокам от шнацера.

– Божку я отдам, когда на место придём. Пусти козла в огород. Ушлый ты, прапорщик, как я погляжу.

– Батенька, Вы мне отвечаете таким негативом, что Хиросима и Нагасаки отдыхают.

– Так всё же, для кого стараешься? Кто там с вами?

– Лёва с Могилёва! Послушайте, я не третья скрипка, не надо перебивать меня басом. Стаканы гони, народ гулять требует. С начальником заставы мы.

Буфетчик присвистнул и вышел на обозрение. Он оказался маленьким, но широким в плечах мужичком, с невзрачной рыженькой порослью под носом, одетым и обутым во всё импортное.

– К Вашим усам, товарищ, очень подошёл бы гусарский мундир, – у Кости было в крови поехидничать, видимо, после двухгодичной солдатчины в условиях крайнего Заполярья, но никогда за это не били, словоблудие у него получалось совершенно безобидным.

– Что ж Виктор Семёнович сам не спустился? Такому гостю всегда наше почтение. Это же другое дело.

– Эх, если бы я был таким умным, как моя жена на потом! Спустится ещё. Ты там у себя подшёрсток пошманай, чтоб самое дели-катесненькое. А пока мы в каюте потренируемся. Стаканы нужны, четыре штуки. Кстати, со мной ещё наш начальник связи и доктор.

– Что? Геннадий Петрович тоже здесь? Так какого ж ты молчал!

– Всё! Целую, люблю, ты крутой, пока.

– Одессита из себя корчишь, конспиратор? Надо же, доктор на корабле, а я ни сном, ни духом.

– Ой-ой! Я пил и плакал, а потом пил то, что наплакал. Побывать в замечательно славном городе Одессе я даже на тысячу лет не имел счастья. Но оно-таки у меня в мечтах. А пока вместо Чёрного моря хожу вот тут перед тобой на цырлочках по Белому, и что Вы мне на это имеете сказать?

– У меня редкий дар, прапорщик: я очень редко дарю. Но сейчас повезло тебе. На, держи своё пиво. Лакомься и не забывай доброту. Может, чайку?

– Так ведь чай – продукт сомнительный. К примеру, мой друг пил каждый день, но иногда уходил в запой, и, положа ногу на печень, скажу, что он был чемпиён среди пацифистов.

– Мой друг, Боря Сичкин, ответил бы, что у Вас язык до щиколотки, который, как известно, доведет, если не до Киева, так уж до тюрьмы точно. Тем более с такими лучистыми фиксами. Из рондоли?

– До боли родные вездесущие подлость и хамство. Какая рон-доль! Чистое высшей пробы золото. И что за мансы?