Флакон в рукаве словно стал тяжелее. Одна капля могла дать Томасу силу противостоять этому человеку, прочитать его истинные намерения… Но что-то подсказывало: настоящие намерения господина Штейна были написаны на его лице яснее любых слов.

«А ещё,» – господин Штейн медленно повернулся к постели матери Томаса, – «я не могу не заметить удивительные… перемены в состоянии твоей матушки.»

Его голос стал медовым, но в нём слышался металл. Томас почувствовал, как холодеет всё внутри.

«Поразительное выздоровление, не так ли?» – аптекарь сделал шаг к постели. «Ещё неделю назад она кашляла кровью. Я помню, как ты умолял меня о лекарствах. Помню, как предлагал работать бесплатно, лишь бы получить нужные травы.» Он усмехнулся. «А теперь… Теперь она спит так спокойно, словно никогда и не болела.»

Каждое слово было острее ножа. Каждое напоминание о тех днях, когда Томас стоял перед ним на коленях, моля о помощи, а он оставался глух к мольбам… И вот теперь он смотрел на мать с таким… исследовательским интересом, словно она была подопытной крысой в его лаборатории.

«Знаешь,» – продолжал Штейн, не отрывая взгляда от спящей женщины, – «за всю мою практику я не видел ничего подобного. Такое исцеление… оно противоречит всем законам природы. Или, может быть,» – его глаза сверкнули, – «всем известным законам?»

Томас молчал, чувствуя, как пот стекает по спине. Флакон в рукаве жёг кожу.

«Должно быть, это просто чудо,» – произнес он тихо, глядя на спящую мать.

Штейн хмыкнул: «Чудо… Странные чудеса творятся в моей аптеке в последнее время,» – проговорил Штейн, внимательно наблюдая за реакцией Томаса.

В тишине комнаты было слышно ровное дыхание матери. Томас смотрел на старого аптекаря и впервые заметил, как тот машинально перебирает чётки, висящие на поясе – те самые, с которыми каждое воскресенье ходит в церковь.

«Знаешь,» – продолжал Штейн уже мягче, – «я мог бы помочь тебе. Направить твой… талант в правильное русло. В конце концов, разве не этому учит нас Господь – помогать ближнему своему?»

Его слова звучали благочестиво, но что-то в его глазах… Что-то холодное, расчётливое… Словно он прикрывал алчность маской милосердия. Томас вспомнил, как каждое воскресенье господин Штейн стоит в первом ряду в церкви, как степенно кланяется священнику, как щедро кладет золотые монеты в чашу для пожертвований. И как на следующий день выгоняет больных детей из аптеки, если их матери не могут заплатить полную цену.

«Видишь ли, мой мальчик,» – Штейн говорил теперь совсем тихо, почти по-отечески, перебирая чётки, – «Господь даёт каждому свой дар не просто так. Твой дар… он мог бы принести пользу многим. Конечно, за разумную плату.»

Он сделал шаг ближе к постели матери, и Томас невольно подался вперед, загораживая её.

«Вот, например, твоя матушка,» – аптекарь указал на спящую женщину своими длинными пальцами, покрытыми чернильными пятнами. «Её исцеление… оно могло бы стать началом чего-то большего. Подумай только, сколько богатых домов в нашем городе скрывают больных за своими высокими стенами? Сколько благородных семей готовы заплатить любую цену за исцеление?»

В его голосе звучала какая-то странная мелодия – словно змея-заклинатель пыталась очаровать свою жертву. Томас почувствовал, как по спине пробежал холодок.

«Вместе мы могли бы…» – Штейн сделал неопределенный жест рукой, и его перстень с большим рубином тускло блеснул в свете свечи. Этот перстень Томас помнил хорошо – он появился на пальце хозяина после того, как дочь графа выздоровела от загадочной болезни. Тогда в городе шептались, что лекарство стоило больше, чем годовой доход всей торговой улицы.