В нынешнее время, что ни год такое бывает весной. Реконструкцией называется, когда разыгрываются взрослыми людьми детские игры в войнушку. Понял потому. что подарили мне личную книгу в коленкоровом переплете, которой наградили когда то солдата и младшего лейтенанта Ивана Гнулова от лицо командования. Все это и остальное, что он приобрел на войне на свою голову.

Ну вот и еще одно пятнышко белое для меня исчезло, еще одним бугорком в снежной степи моей стало меньше. Из снежной пелены возникли высокие военные зеленые машины и увезли на себе все, что было с нами и что надо было забыть.

Земля да будет вам пухом, развеселые мои, придурастые земляки. Когда-нибудь я тоже, как и мы все, будем с вами. А вот мне есть, что сказать вам.

А что касается Вани Хнули. то надо сказать, чтобы вы все знали, что косил он русский луг намного лучше, чем сам наш Лев Толстой!

Много позже я вспомнил еще одного памятного для ребенка человека. Слишком я в то время был маленьким. Правда, тот ужас и страх как то по жизни прошел сам собой. Помню, не помню – все забылось.

А вспомнилось вот как. Когда-то в том же колхозе, что в нынешнее время стал вотчиной московско-иудейских мужей, сжигали ненужные бумаги. И я там был помощник. Дело было весной, мой трактор был ненадежный, да и я сам такой же. Ведь всего три недели тракторных курсов на заводе, перед плакатами с анатомическими разрезами тракторных потрохов.

Вот и послали меня. Целый кузов бумажек, о ходе сева, о поведении дня колхозника, о сроке содержания поголовья коров. Осеменение оных. О распределении безвозмездного займа среди колхозников…

Белые, зеленые, красные туго связанные папки Тут все вместе, как в гражданскую нашу войну. В папках, просто слоями или перевязанные бечевкой, а уж скрепок тут, как тараканов в той избе, где и ночевал я во время колхозной командировки.

Скинули все кучей стали сжигать. Но бумага за зиму пропиталась влагой, слиплась. Папки надежно прикрывали собой сухие бумаги, но выдирать их было долго и нудно. Поэтому облили соляркой, подправили бутылкой бензина и тут, как занялось все одним пламенем. Пришлось даже отбегать назад.

Тут все сразу высохло, все загорелось. Все мы равны пред чем-то, о чем не принято говорить и даже думать. Наступит и это.

Под напором огня папки лопались и листки стали вспыхивать на лету. Вдобавок пошла еще одна бутылка бензина. Пламя взорвалось вверх и сгоревшие листки, как черные птицы, полились вверх друг через друга. Да степной ветерок еще помог. И все огромное снежное поле усеялось черным бумажным страшным пеплом.

И все вспомнил. Даже тот самый, настоящий ужас детский испытал.

Огонь, черный пепел летит, а за костром из бумажек стоит и кричит вверх худой черный человек и лицо его к небу, в страшной черной бороде. Тянется руками к небу над собой, и они у него трясутся кверху, как острые шипы хищной птицы. И не поймешь он или кричит или стонет громко. Тихо, так не кричат. Громко, так не стонут…

Взрослые почему то ничего не говорил нам о нем. И уже наверняка не осталось ни одного свидетеля. Но однажды я уловил в разговоре о том. Что вот мол был в нашем городе единственный свидетель, писарь из страшного лагеря, в который вели ворота с надписями Труд освобождает, Труд делает свободным, Труд во имя страны делает тебя единственным.

Или это мой сон был. Или я такое видел в мультиках. Уже не понять – поздно. Все было забыто. Ведь это было как раз в те года, когда все наши вожди и начальники грызлись насмерть, забыв о Родине.

Вечный им снег на могилы, по колено, и выше!