Лес молчал. Ни птиц, ни зверей, ни ветра – только тишина, тяжёлая и злая. Река текла медленно, вода в ней стала чёрной, как сажа, и пахла гнилью. Рыба не вернулась, грибы не выросли, а те запасы, что остались, начали портиться. Люди ели мало, берегли каждую крошку, но голод уже стучался в двери. Зима стояла на пороге, и без леса они были обречены.

Ратибор собрал общину через три дня после пожара. Он стоял у костра, глядя на измождённые лица. "Мы выстояли, – сказал он, но слова звучали пусто. – Лес больше не тронет нас. Будем жить". Люди кивнули, но никто не поверил. Они видели, что земля под ногами стала другой – сухой, бесплодной, будто проклятой. Даже трава у частокола пожухла, а мох на срубах осыпался серой пылью.

Лада вышла к реке в тот вечер. Она смотрела на воду, на отражение тёмного неба, и вдруг заметила движение вдали. За выжженной полосой, среди уцелевших деревьев, мелькнула тень – высокая, сутулая, с ветвями на плечах. Она стояла неподвижно, глядя на лагерь, и Лада почувствовала, как холод пробежал по спине. Это был он. Леший не умер, не исчез. Он ушёл глубже, в то, что осталось от его дома, но не забыл.

Она вернулась в лагерь и рассказала Ратибору. Вождь долго молчал, глядя на неё, а потом сказал: "Пусть уходит. Нам его не достать". Но в его голосе не было уверенности. Лада знала: он тоже видел тень, но не хотел признавать.

Прошла неделя. Люди пытались жить дальше – чинили срубы, копали ямы для воды, искали хоть что-то съедобное. Но лес не давал ничего. Земля трескалась, вода гнила, а по ночам за частоколом снова слышались шаги – медленные, тяжёлые, как эхо прошлого. Дети перестали плакать, просто смотрели в темноту, а женщины шептались о проклятье. Велеслав однажды встал, взял копьё и ушёл к реке. Его нашли утром – мёртвого, с переломанной шеей, лежащего лицом в воде. Никто не удивился.

Ратибор собрал людей снова. "Мы уйдём, – сказал он наконец. – Весной, как снег сойдёт. Здесь нет жизни". Это было признание поражения, но никто не спорил. Они знали: лес победил, даже потеряв часть себя.

Лада осталась у частокола в ту ночь. Она смотрела на чащу, на тёмные силуэты деревьев, и ей показалось, что где-то вдали мелькнули зелёные глаза. Они смотрели на неё – не с гневом, а с холодным, вечным терпением. Леший ушёл, но не навсегда. Он ждал – ждал, пока люди ослабнут, пока земля отвернётся от них, пока время не сотрёт их след.

Зима пришла рано. Снег падал густой пеленой, покрывая выжженную землю и лагерь. Костры гасли под ветром, еда кончилась, и люди начали болеть. Лада сидела у стены сруба, слушая, как воет ветер, и знала: это не конец. Лес молчал, но его молчание было громче крика. Он ждал своего часа.

А вдали, в глубине чащи, среди уцелевших сосен, тень стояла неподвижно. Её ветви качались на ветру, глаза горели зелёным, и она смотрела на лагерь – терпеливо, как сама природа, что всегда берёт своё.

Прошла зима, жестокая и долгая, какой не помнили даже старики с земель у реки Великой. Снег лежал тяжёлым покрывалом, засыпая срубы до крыш, а ветер выл, как стая голодных волков. Лагерь переселенцев, некогда полный надежд, превратился в тень самого себя. Дым от костров поднимался тонкими струйками, еда кончилась ещё до середины морозов, и люди гибли один за другим. Сначала ушли слабые – дети и старики, потом те, кто пытался искать пищу за частоколом. К весне от сорока душ осталось едва половина.

Ратибор держался до последнего. Он цеплялся за жизнь, как старый дуб за землю, но голод и холод сломили его. Его нашли утром, сидящим у остывшего костра, с топором в окоченевших руках. Лицо его застыло в странном покое, словно он наконец принял неизбежное. Лада была рядом, когда его хоронили – в той же мелкой яме у реки, где лежал Дед Вещий. Она бросила в могилу горсть земли и отвернулась. Слёз не осталось.