– Где мы? – буркнул Олег, шагавший позади. Его голос, грубый и резкий, разорвал тишину, но ответа не последовало. Олег был из тех, кто верит только в силу рук и остроту клинка. Суеверия он презирал, называя их бабьими сказками. На поясе у него болтался топор с зазубренным лезвием, а на скуле алел свежий шрам – память о последней схватке. – Лес как лес, чего молчать-то? Или боитесь, что леший за пятки утащит?

– Заткнись, – коротко бросил Велеслав, не поднимая глаз от земли. Он был старше других, худощавый, с длинными седеющими волосами, стянутыми кожаным шнурком. Велеслав знал травы и заговоры, умел унять кровь и предсказать погоду по полёту ворон. В дружине его уважали, хоть и побаивались – слишком уж часто он шептался с ветром, будто тот отвечал ему. Сейчас он вглядывался в следы на мху, хмурясь всё сильнее. – Здесь что-то не так. Земля холодная, как могила, а птиц не слыхать.

– Птицы, следы… – Олег сплюнул. – Устал я, вот и всё. Ноги гудят, брюхо пустое. Надо костёр развести да поспать.

– Не время, – отрезал Радомир. – Солнце садится, а мы не знаем, где выход. Добрыня, что видишь?

Молодой воин, почти мальчишка, забрался на поваленное дерево, цепляясь за кору. Добрыня был самым младшим в дружине, с тонкими чертами лица и светлыми волосами, выбившимися из-под шлема. Он мечтал о славе, о песнях, что сложат о нём у очага, и потому рвался вперёд, даже когда ноги подкашивались. Сейчас он щурился, вглядываясь в серую пелену тумана.

– Ничего, – крикнул он сверху. – Деревья да тень. Будто край света тут.

Последним шёл Борис. Он не говорил почти ничего, лишь молча тащил свою ношу – мешок с добычей и длинный меч в потёртых ножнах. Борис был ниже Радомира, но крепок, как дуб, с руками, покрытыми старыми шрамами. Глаза его, тёмные и глубокие, скользили по лесу, подмечая то, что ускользало от других: сломанные ветки, едва заметный след когтей на коре. Он не любил рассказывать о себе, и никто не спрашивал. Ходили слухи, что когда-то он потерял семью – то ли в набеге, то ли от мора, – но правды не знал никто.

Солнце, и без того тусклое, скрылось за горизонтом, и лес окутала тьма. Туман стал гуще, обволакивая стволы, словно дыхание невидимого зверя. Радомир поднял руку, останавливая дружину.

– Ночевать здесь нельзя, – сказал он, оглядываясь. – Место худое. Чуете?

Олег хмыкнул, но промолчал. Велеслав кивнул, сжимая в руке костяной оберег. Добрыня спрыгнул с дерева, нервно теребя ремень. Борис же просто смотрел в сторону, откуда доносился едва слышный звук – шорох, похожий на шаги.

– Что это было? – Добрыня замер, вслушиваясь.

– Ветер, – отмахнулся Олег, но голос его дрогнул.

– Не ветер, – тихо сказал Велеслав. – Слушайте.

И они услышали. Где-то вдали, за стеной деревьев, раздался скрип, низкий и протяжный, будто старое дерево гнулось под тяжестью. А потом – смех. Тонкий, хриплый, почти человеческий, но оттого ещё более жуткий. Он эхом разнёсся по лесу, заставив воинов схватиться за оружие.

– Кто там? – рявкнул Радомир, выхватывая меч. Клинок блеснул в слабом свете луны, пробившейся сквозь облака.

Ответа не было. Лишь туман закружился сильнее, и в его клубах на миг мелькнула тень – высокая, сгорбленная, с длинными руками. Она исчезла так же быстро, как появилась, оставив после себя запах гнили и железа.

– Надо идти, – сказал Борис, впервые за вечер нарушив молчание. Голос его был ровным, но в нём сквозила тревога. – Это не зверь.

– А кто? – Добрыня сглотнул, глядя на него широко раскрытыми глазами.

– Не знаю, – ответил Борис. – Но оно нас видит.

Радомир кивнул, сжимая рукоять меча.