Возле летнего кафе с крышей и верхним обогревом, но без окон стояла шарманка. Даже в это время суток кафе было почти заполнено, а посетители, судя по их страдальческим гримасам, готовы были щедро заплатить, чтобы их переместили куда-нибудь подальше от источника «музыки». Шарманка была копией той, что я видел возле «Рембрандта», – аляповато раскрашенная, с пестрым навесом и одинаково одетыми куклами, танцующими на эластичных шнурах. Впрочем, по части механики и репертуара машина явно уступала рембрандтовской. Ею тоже управлял старик – этот с футовой длины седой бородой, которую он не мыл и не расчесывал с того дня, как перестал бриться, в шляпе-стетсоне и шинели британского солдата, плотно облегавшей икры. Среди исторгаемых шарманкой лязга, стонов и хрипов я вроде бы уловил отрывок из «Богемы», хотя, как известно, Пуччини не заставил свою Мими умереть в чудовищных муках, – а такое случилось бы непременно, окажись она в тот вечер на Рембрандтплейн.

Все же у старика нашелся добровольный слушатель, причем явно внимательный. Я узнал парнишку из компании, что топталась возле шарманки перед «Рембрандтом». Поношенная, но чистая одежда; длинные черные волосы достают до болезненно худых плеч; через ткань выпирают острые лопатки. Даже с расстояния двадцать футов было видно, что он на опасной стадии истощения. Он стоял ко мне в профиль, не поворачиваясь, но я без труда разглядел кожу цвета старого пергамента, обтянувшую череп, как у высохшего трупа.

Юноша облокотился на край шарманки, но не из-за любви к Мими. Не будь этой опоры, он вряд ли устоял бы на ногах. Непонятно было, в чем его душа держится; казалось, одно неудачное движение может спровоцировать летальный исход. Время от времени неконтролируемые спазмы сотрясали все его тело; иногда он резко всхлипывал или исторгал хриплые горловые звуки.

Старик в шинели явно не считал присутствие этого типчика полезным для бизнеса. Он нерешительно топтался рядом, укоризненно кудахча и нелепо всплескивая руками, чем изрядно походил на помешавшуюся курицу. Еще шарманщик то и дело нервно оглядывал площадь, словно боялся чего-то или кого-то.

Астрид быстро шла к шарманке, а я – следом за ней. Смущенно улыбнувшись бородатому старцу, она обняла паренька и повела прочь. На миг тот выпрямился, и я увидел, что он довольно высок, минимум на шесть дюймов выше девушки; но его рост подчеркивал скелетную худобу. Глаза со стеклянным блеском смотрели в никуда, а щеки так глубоко запали, что я усомнился в наличии у него зубов. Лицо человека, умирающего от голода…

Астрид пыталась вести его, а приходилось тащить. Но хотя юноша исхудал до такой степени, что вряд ли был тяжелее ее, его так сильно кренило на тротуаре, что она шаталась вместе с ним.

Ни слова не говоря, я подошел, обхватил его рукой – это все равно что обнять скелет – и принял на себя его вес. Астрид уставилась на меня, и в карих глазах отразились тревога и страх. Надо думать, кофейный цвет моего лица не внушал ей доверия.

– Пожалуйста! – взмолилась она. – Пожалуйста, оставьте нас. Я справлюсь.

– Вы одна не справитесь, мисс Лемэй. Этот мальчик очень болен.

Она ахнула от изумления:

– Мистер Шерман!

– Даже не знаю, как к этому отнестись, – задумчиво проговорил я. – Всего лишь час или два назад вы утверждали, что никогда меня прежде не видели, даже фамилии моей не слыхали. А теперь, когда я такой загорелый, такой привлекательный… Ой!

Юноша, чьи резиновые ноги вдруг сделались желейными, едва не выскользнул из моих объятий. Вальсируя вот так по Рембрандтплейн, далеко мы не продвинемся, решил я и наклонился, чтобы приемом пожарника взвалить парня на спину. Запаниковав, Астрид схватила меня за руку: