Сначала он просто молчал. Не отвечал ни на вопросы, ни на приветствия. Он не сопротивлялся – но и не соглашался. Он был, как тень, скользящая по коридорам. Но однажды, в какой-то особенно тихий вечер, когда в коридоре только капала вода из протекающей трубы, он начал царапать себе руки. Сначала – машинально, потом – с намерением. Он смотрел, как капает кровь. С интересом. С одержимостью.

– Что ты делаешь, мальчик? – спросила санитарка, увидев его с окровавленными пальцами.

Он посмотрел на неё и шепнул:

– Я хочу узнать, как умирают.

Её глаза расширились, и она поспешно вызвала врача. Но Дэрил уже вернулся в свою тень. Он начинал получать удовольствие от страха.

Некоторые санитары в больнице презирали его. Один, проходя мимо, бросал:

– Уродливый ублюдок. Смотри, как не загрызи кого-нибудь.

Другой – уже при медиках – громко усмехнулся:

– А этого зачем лечить? Ему в петлю, а не на терапию.

Медсёстры не задерживались у его койки. Однажды, когда он не отвечал на вопросы врача, та швырнула ручку на стол: «– Он просто псих. Мерзкий ребёнок». Но в глаза он смотрел так, что даже взрослые мужчины отводили взгляд.

И пока один брат жил в белом доме, построенном на добрых намерениях, другой – в сером, пропитанном криками. Один учился заново улыбаться, другой – медленно превращался в нечто, что уже никогда не станет просто мальчиком. Это были две разные жизни. Но одно прошлое. Одна кровь. Один конец.

Сессии с доктором Миллером стали для Дэрила чем-то особенным. Не привычным – особенным. Это были часы, в которые он не чувствовал себя под наблюдением, не слышал язвительных насмешек санитаров, не ощущал на себе взглядов, полных страха или ненависти. Эдвард Миллер был не таким, как все. Он слушал. По-настоящему. И не боялся.

С самого начала он понял: этот мальчик – не просто сломанный, он искривлён изнутри, как ржавый гвоздь, согнутый слишком много раз. В каждом его слове – ледяная отстранённость, в каждом взгляде – бездна.

– Что ты чувствуешь, когда видишь людей? – как-то спросил Миллер, сидя напротив, держа блокнот на коленях.

Дэрил долго молчал. Его глаза были направлены в окно, за которым шелестела ветка сухого дерева.

– Пустоту, – наконец прошептал он. – Иногда – злость. Иногда – желание исчезнуть. А иногда… желание сделать больно.

Миллер не шелохнулся. Только записал: «Эмоциональное отчуждение. Склонность к подавленной агрессии. Тяжёлый опыт деформации личности – возможно, не обратим.»

Годы шли. Дэрил рос в стенах клиники, где для него не было места нормальной жизни. Он уже не был мальчиком. Он стал юношей с тихими шагами, резким умом и беззвучной яростью. Его острый язык обнажал суть людей. Он чувствовал их фальшь, чуял страх, понимал, кто на самом деле скрывается под белым халатом или милой улыбкой.

Некоторые из персонала старались избегать его. Другие – наоборот, позволяли себе срывать злость, зная, что мальчик без семьи и защиты. Насмешки, пинки, резкие слова за спиной.

– Урод… – прошептала однажды медсестра, проходя мимо. – Такому не место среди живых.

В тот день Дэрил напал на неё. Молча. Без крика. Он набросился с такой яростью, что её вырвали из его рук с синяками на горле и царапинами на лице. Он не кричал. Он просто стоял, тяжело дыша, с прищуренными глазами и окровавленными ногтями. Его заперли в «мягкой комнате» – как её называли сотрудники. Это была изолированная камера, обитая бледно-серыми стенами из плотной ткани, без окон. Только тьма и тишина. Но для Дэрила это была не тишина.

Темнота жила. Она дышала. Она становилась голосом.

Сначала он слышал шёпот – как будто кто-то стоял прямо у его уха. Затем – смех. И, наконец, голос, который он никогда не забудет: