– Ты согласен? – спросил священник.

Алексей посмотрел на Ольгу. На её добрые глаза, так непохожие на Веры.

– Я…

В кармане он сжал письмо.

– Прости, – сказал он тихо. – Я не могу.

Он вышел из церкви под шёпот гостей. У розового куста его ждала маленькая девочка – точь-в-точь как Вера в детстве на фотографиях.

– Ты обещал ей жить, – сказала девочка и исчезла.

Алексей упал на колени перед розами.

– Я пытаюсь… – его голос разбился. – Но как жить без половины души?

Ветер сорвал лепестки роз, осыпая его, словно снегом. Где-то вдалеке звонили колокола – то ли к венцу, то ли к отпеванию…

«Стеклянные ангелы»

(Последние минуты.)

Снег стучал в больничное окно, как назойливый гость, требующий впустить его внутрь. Я сидел на пластиковом стуле, сжимая в руках его кожаный браслет – тот самый, с выцарапанной надписью: "На пять минут ангел".

– Кто из вас родственник Данилы Кораблёва?

Врач выглядел уставшим.

Я поднялся, чувствуя, как сердце забилось так, будто хотело вырваться и убежать.

– Я… его друг.

Врач посмотрел на меня со странной смесью жалости и раздражения:

– Вам повезло проститься. У него… (делает паузу, подбирая слова) …остановка сердца после передоза. Реанимировали, но мозг… Время сказать прощай.

За его спиной, через стекло реанимации, я увидел синие губы с трещинами в углах, и тогда я понял – Даня действительно улетел. Только не в небо, а туда, откуда не возвращаются.

(Сентябрь 1998 года. Школьный двор после дождя.)

Я впервые увидел его возле разбитого фонаря. Новенький. Стоял поодаль от всех, жевал булку с комочками маргарина, наблюдая, как мы играем в "Казаки-разбойники".

– Ты чего в сторонке торчишь? – я подошёл ближе, размазывая грязь по промокшим кедам.

Он поднял глаза – серые, как мокрый асфальт.

– А тебе какая разница?

В его голосе была опасная нотка, но мне понравилось, как он сжимал кулаки – будто держал в них что-то хрупкое.

(Кабинет химии.)

– Кто разбил колбу?! – орала учительница.

Класс замер. Даня медленно поднялся:

– Я.

– Почему?!

– Хотел посмотреть, как осколки блестят.

После уроков я догнал его у раздевалки:

– Ты же не разбивал.

Он ухмыльнулся, доставая из кармана стеклянный треугольник:

– Это я вчера головой в витрину "Центрального" пробил. Хочешь, покажу, как кровь на таком красиво растекается?

(Заброшенная стройка.)

Мы сидели на железных балках, болтая ногами над пропастью. Даня рассказывал про четвёртый детдом:

– Там был воспитатель – дядя Витя. Давал сигареты, если… – он резко замолчал, швырнув камень вниз.

Я не стал расспрашивать. Вместо этого разломил пополам "Твикс":

– На, ешь. У тебя живот урчит громче, чем наш директор на линейке.

(Декабрь. Больничная палата.)

– Опять подрался? – я тыкал пальцем в его гипс.

– Сам упал, – буркнул Даня, но медсестра закатила глаза:

– Трое старшеклассников били его за то, что отец… ну, в тюрьме.

Даня вдруг схватил меня за руку:

– Ты никому не скажешь?

В его глазах было столько страха, что я поклялся молчать – даже когда мама допытывалась, почему я ношу ему свои вещи.

(Февраль 1999.)

– Ты чего тут торчишь? – я отряхивал снег с куртки.

Его "дом" пах гарью и старыми одеялами. На стене – фото женщины с выколотыми глазами.

– Приёмка не пускает. Говорят, убегал. Даня разливал по кружкам украденный из столовой кисель. Хочешь, покажу кое-что?

Он снял с шеи цепочку с осколком стекла:

– Это от окна, где мама разбилась. Говорят, прыгнула. А я знаю – её толкнули.

(Март 2000.)

– Слушай, а давай сбежим? – Даня разглядывал карту в библиотечном атласе. В Сочи море. Можно на паромах кататься.

– А деньги?

– У меня план.

На следующий день его забрали менты. Оказалось, он ограбил ларёк с сигаретами.