В другой руке Пинто держит смятый, лишенный сока апельсин. Мало слов помнит блаженный:

– Уходи: Кролик!

Да-да, все верно. Идти некуда, но и здесь оставаться нельзя. Никто не защитит ее в сельве от змеи, ягуара или любителя молоденьких девочек Исидоро. Никто не встанет между ней и повстречавшимися грубыми вооруженными мужчинами. И не скажешь: «Не бросай меня, Пинто», – потому что вместо разума и силы у Пинто только доброта.

Пинто, видно, почувствовал, что Вероника подумала о нем, виновато улыбнулся: он – Пинто, и только.

Но ни эта улыбка, ни боль в глазах слабоумного парня Веронику уже больше не трогали. Душа сворачивалась, как воловья шкура на солнце. Жалость к себе – все, чем заболело сейчас сердце.

С апельсинового дерева, кружась, упал высохший лист. Пинто наступил на него босой ногой и смутился, пошел прочь.

Вот и все. Больше никто в этой жизни не сделает для нее ничего хорошего.

На ранчо отца хозяйничала семья дона Исидоро.

Вероника решительно вошла в дом. Никто не посмел встать у нее на пути. И взрослые, и подростки, и дети замолчали, виновато замерли, не глядя на дочь бывшего хозяина ранчо.

Жена Исидоро, седая старуха, кивнула в сторону старого сундука:

– Там ваше тряпье, – сказала она безразлично. – Бери, если нужно, и уходи. Иначе Исидоро наделает тебе малышей.

Крышка кедрового сундука тяжелая и натертая до блеска. Все, что там осталось, – старые брюки брата Сесара, рваное одеяло и майка. Остальное вовремя прибрали к рукам новые хозяева. Вероника громко хлопнула крышкой, вдохнула на прощание родной запах, что волной обдал ее из сундука, – запах детства. Маленькую частицу его она унесет с собой. Остальное останется здесь навсегда, безнадежно заточенным в сундуке, на котором теперь будет располагаться своим необъятным задом жена дона Исидоро.

– Компа, ты спрашиваешь, как я стал бригадистом, как боролся с неграмотностью? Я расскажу – это важно. Мы ведь не знаем, будет ли у нас еще одна ночь и один день. Но сначала я хочу рассказать, как я строил школу. Не один, конечно, а вместе с Сумо – это индеец, мой друг. Учительствовал я в маленькой индейской деревеньке, стоящей на берегу лесной речки. Очень, очень давно поселились здесь индейцы из племени сумос и живут на этой земле по сей день. Одни ушли в город, другие спустились на равнину ближе к плодородным полям, а я учил тех, кто остался, – гордых рыбаков и охотников, крестьян, у которых по маленькому клочку земли, и их детей.

Мигель, так звали маленького учителя-пленника, замолчал. Молчун прислонился к дощатой стене сарая и, рискуя поймать ухом занозу, подслушивал. Ночь выдалась безлунная, и он опять был поставлен стеречь пленников в этом лагере контрас «Сосна-I». Наигравшись фонариком, луч которого легко доставал вершины пальм, часовой сделал несколько кругов у сарая и теперь выполнял вторую часть приказа, полученного от Сопилотэ. Ухо Молчуна скользнуло по доске и, уловив щель, замерло. Он и сам затаил дыхание, боясь пропустить хоть слово. Маленький учитель Мигель рассказывал что-то не очень понятное.

Молчун, крестьянский сын, внук и правнук никарагуанского крестьянина, знал поле, сельву, засеянные поля, урожаи и неурожаи, добро сытости и зло голода. Он знал коров, собак, обезьян, крокодилов и великое множество птиц. Он знал, как получаются дети, как быстро, в течение одного дня, они сгорают от жара и как в тот же день отец ложится на мать и они опять стараются увеличить количество рабочих рук в их хозяйстве.

Молчун, крестьянский сын, не умел ни читать, ни писать.

Он не знал, отчего летают самолеты и ездят автомобили.