Его доброта отогревала крестьянских детей, обделенных родительским теплом. До детей ли, когда крестьянское хозяйство, если не хочешь умереть с голоду, забирало все силы без остатка. Пинто не обижали, но и к одному какому-то дому не приваживали. Добрый, безобидный, он был любим всеми детьми деревни, но не был нужен никому из взрослых.

Пинто мотал головой, пытался веселить Веронику и корчил смешные рожи.

– Пинто, Кролик, Вероника, – повторял он, загибая пальцы.

Выходит, их теперь в долине трое – дочь дона Альвареса, блаженный Пинто и своя власть – Кролик в военном костюме и со смитом-вессоном.

Вероника села рядом с лежащим на спине Пинто. Она знала: он устал и теперь будет долго молчать.

Над долиной, зажатой горами, поросшими тропическим лесом, бушевал огонь солнца. Пинто закрыл глаза и умиротворенно засопел. А Веронике нужно спросить у него об отце, о брате Сесаре. А может, в деревне остался еще кто-то? Вероника обводила взглядом дома. Поля крестьян начинались прямо от порога. Каждый клочок земли имел здесь особую ценность. Их небольшое фасолевое поле зарастало сорной травой. Поле кооператива – ухоженное, но и оно, если ему не помогут люди, скоро зарастет. Вряд ли семья Кролика сможет сама все это обработать. А Вероника? Нет, не согнется спина ее над чужой землей. Она не знает, что такое подневольный труд, и знать не хочет. Семь лет ей было, когда после революции из этих мест бежал землевладелец. Дон Альварес в тот день уговорил крестьян поделить между собой его землю. Еще не был новым правительством принят декрет об аграрной реформе. Еще не собирались печатать титулы, разрешающие крестьянам владеть землей, а они уже сеяли, пололи, радовались свободному труду на своей земле.

– Пинто, – стала тормошить его Вероника, – Пинто, где мой отец? Где брат?

Пинто неожиданно проворно подполз на четвереньках к апельсиновому дереву. Держась за ствол, встал да так тряхнул самую толстую ветку, что откуда-то из зеленой глуши выпал поздний красноватый апельсин.

Пинто показал на яму под деревом и, широко всплеснув руками, изобразил взрыв. И тут он упал навзничь, закрыл глаза и стал выдавливать на лицо сок апельсина. Мутноватые желтые капли падали на лоб, глаза, застревали в пушистой бородке.

Веронике стало страшно.

– Кто?

Пинто прикрыл рот ладонью и чуть слышно шепнул:

– Отец. Твой отец.

– А Сесар? Брат мой – понимаешь?..

Пинто показал в сторону серой реки и пожал плечами.

– Угнали!

– Живой! – вырвалось у Вероники. Она трясла Пинто за руку. – Он живой? Что он тебе говорил?

И замолчала.

– Не молчи! Разговаривай! – Пинто осторожно погладил девочку по голове.

Не заговорила Вероника.

В далеком уголке сознания мелькнул румяный малыш на руках Святой Девы Марии; широко открыв рот, храпел пьяный Кролик, и среди этой сумятицы полился голос мамы. Потом зарокотали проклятия отца на обрушившийся ливень, на диких свиней, вытоптавших кукурузные побеги, ругательства на червей, что завелись в ушах коров. Веронике передался невнятный голос брата Сесара, часто говорившего во сне. Все, кто последние сто лет носил фамилию Альварес, заговорили вдруг, запричитали голосом Вероники – последней девочки в роду. Они молили небо не дать и ей умереть, уберечь ее от погибели.

А Пинто все водил рукой по ее голове, приговаривая: «Хорошо. Хорошо. Душа плачет, значит – живет».

У Пинто, как у доктора Исабель, рука ласковая.

Пинто не мог сказать всего, что хотел.

Он бьет босыми пятками по красной земле. Он трет грязными руками глаза и сует в руку Веронике белый лоскуток.

Вероника приложила его к глазам. Наверное, этот кусочек тонкой белой ткани из той, другой жизни Пинто, о которой в долине никто не знал.