Прошла неделя, и наступила следующая. Вдруг пошли дожди, и художник Орехов вновь попался на глаза в полосатом, промокшем одеяле. В те дожди в буфете Союза художников допоздна собирались завсегдатаи, и уже к четвергу вспыхнул скандал: утверждали, что живописец Орехов вовсе не спятил, а просто удачно изображает спятившего, а сам потихоньку грабит склепы, сплавляет золотые монеты и перстни иностранцам, и что за ним охотится милиция. Утверждали даже, что и КГБ втянуто в это дело, поскольку Орехов связан с иконами и валютой давно! Просто никогда и никто не знал, какие дела он накручивал в соборах, когда делал вид, что подновлял иконы.

Приговаривали даже и повторяли, что Орехов уезжает скоро в Америку и, конечно, откроет там магазин, потому что богат и всегда был богат, но просто жмот, скряга! И доказывали этот факт тем, что все валютные покупные девочки теперь ловят его по ночам на Московском вокзале, куда он приходит, якобы, обсохнуть от дождей. Люди шумели, пили и бранились. Молчала только рыжая собачка Трезор, смотревшая в эту минуту своей собачьей жизни на людей преданно и серьёзно. Блинчиков, ущемленный и заводной, как все поэты-неудачники, не останавливаясь уже перед властью и законом, двинул кому-то в челюсть за распространение подлого вздора, и кто-то из сильных в ответ, не стесняясь, вывихнул ему руку в кисти. Руку перевязали в «Скорой помощи», а Блинчикова навели на мысль, что лучше не скрывать от всех правду: Орехов того! Но махинаций и спекуляций не было. И напрасно милиция так беспокоится и хочет опечатать мастерскую. И Блинчиков говорил вслух неправду, что Орехов всегда был того, но про себя упорно ждал клятвенной субботы и не спускал глаз с мастерской.

А между тем жизнь Евгения Александровича Орехова, в самом деле известного живописца, подошла к потрясению, которое суждено было ему пережить. Потрясение это произошло в ночь на субботу, на Московском вокзале, около полуночи. Орехов, греясь в зале ожидания, неожиданно увидел красивые, длинные ноги в пепельно-серых чулках. Он увидел эти ноги, и взгляд его, дрогнув, взметнулся выше и остановился на чёрной шляпке, с каким-то пронзительно жёлтым цветком, и на детском лице незнакомки и на её накрашенных помадой алых губах, сиявших спелой сочностью. Незнакомка глядела на него и не отводила настойчивого взора. Орехов смело подошёл к девушке.

– Я напишу ваш портрет, – сказал он. – Я живописец и, смею уверить, – вполне профессиональный живописец. Если вы согласитесь позировать мне для портрета, я вознагражу вас со щедростью короля! Вы останетесь навеки на этом холсте, во всей вашей необыкновенной красоте и юности!..

Он сделал поклон лёгким кивком головы и увидел под глазами девушки чёрную тень ресниц. По дороге в мастерскую Орехов не произнёс ни слова, стыдясь своего глуховатого, некрасивого голоса. Он только думал, что портрет надо написать на розовом, мерцающем фоне.

У двери в мастерскую он вспомнил, что в помещении неубрано. Он обернулся к своей спутнице и виновато сказал:

– Я не жил здесь в последнее время, и потому у меня неубрано. Но я вымою пол. Вы не пугайтесь, обстановка, конечно, бедная. Но согласитесь, что и короли, бывало, чувствовали себя нищими в некоторые суровые моменты их жизни. Нет, я не жадный, вы не подумайте. Просто сейчас…

Он замялся.

– Мы после поговорим о твоей щедрости, дурачок, когда увидишь меня и оценишь! – засмеялась незнакомка и запустила маленькую руку в бороду Орехова. – Какая у тебя борода дикая! Ты побрейся или подстриги её. Будешь красивее!

– Значит, ты полюбила меня? – разволновался Орехов. – Ты совсем юная, а я прошёл в жизни через такое!.. Правда, я нашёл, как говорит мой друг Блинчиков…