Тут Блинчиков заметил, что Орехов принялся тщательно отгонять травинкой комаров от лица, заросшего бородой, и восторг Орехова померк.

– Я не уверен, что хочу вернуться к общению с людьми, Володя. Я почему-то раздражаю их, по выражению твоему, сине – пупых. Замечать меня стали, и агрессивно замечать в этом местечке. Представь ситуацию: я лежу сегодня в своей импровизированной ванне и вижу – идут! Трое идут. Один в штатском, другой мальчик. Третий – милиционер. Вижу – мальчик пальцем указывает. Постояли они, а я лежу. И вижу – дальше накручивают, да так серьёзно. Милиционер идёт на меня и за кобуру хватается. Я испугался, даже одеваться не стал. Всё равно ведь одни мужики, женщин вроде не видно. Я встал, как лежал, обмываться даже не стал. Быстро подхожу к ним, а они – врассыпную. Да так серьёзно! Тогда я обмылся и запрятался в иву. Боюсь, не ищут ли меня? А в другое место идти настроения нет, и покупаться ещё здесь хочется!..

– Это всё очень глупо, Женя, – сказал Блинчиков. – Надо возвращаться к живописи, к работе. Вернись в мастерскую! И ничего никому не объясняй. Им всем, синепупым, нужно только одно: как бы набить карман, нахапать побольше. Какая ещё живая душа? Брось, никто душу не растит. Может, только ты или я! Возвращаемся вместе, Женя, ты спокоен, жив и здоров. И устал я вообще разговаривать со всеми, кто интересуется тобой. Сам появись, наконец!

– Я вернусь, но не сегодня, – сказал Орехов. – Я жду от Бога – оно должно произойти, потрясение души моей, и я познаю ещё раз сладость, так сказать, бытия. И тогда снова я возьмусь за работу!

«Какой излом! – думал Блинчиков, глядя на лежавшую в траве фигуру Орехова. – Трагический, страшный, глубокий излом. А ведь что произошло? Ничего. Ну, выпили, ну, троллейбус ушёл. Какой смертельный излом!»

Так и не уговорив приятеля вернуться вместе, Блинчиков успел к последней электричке. Деньги он Орехову отдал, какие имел, и Орехов их взял и пообещал клятвенно, что будет хотя бы звонить, и через две недели приедет в гости или вернётся в мастерскую. Блинчиков понимал, что надо прекращать эти нелепые поиски вечного, и выманивал друга из психоза, как мог. Он знал – Орехов клятвы сдерживает. А насчёт потрясения поэт рассчитывал накрутить потом, когда начнутся снова беседы за накрытым бумагой топчаном. Да и халтуру Орехову можно будет достать снова, для денег, чтобы не нищенствовал больше. Всё складывалось хорошо, казалось бы. Но, сидя в электричке, поэт с затаённым любопытством осмысливал ещё один рассказ Орехова о поисках вечного. Вот он, этот рассказ.

– Недавно, Володя, решил я переночевать в склепе. Около Лавры Александра Невского место одно есть неподалёку от официальной усыпальницы. Склеп замечательный, и прах хорошего русского человека здесь погребён. Я лежал в траве, отдыхал. Хорошо мне стало. Чувствовал я в себе в ту редчайшую минуту моей жизни озарение какое-то и легкость. Только, представь, вдруг слышу: собачка лает. Ко мне идёт кто-то и с собачкой. Я тогда нырнул в часовенку за лопаткой, чтобы сделать вид, будто пришёл сюда цветы посадить. Там она, лопатка, была, в часовенке. Вылез я наружу с лопаткой и начал подкапывать землю. Работой, дескать, занимаюсь – вот и оправдание моё, почему я здесь нахожусь. Смотрю, и собачка подошла ко мне, но не лает, успокоилась. Только кто-то позвал её, кажется: «Трезор! Трезор!» Это не важно, как. Суть в том, что они идут ко мне, а собачка вроде как на разведку послана. Я заподозрил это, потому что боязливо шли, медленно. Я тогда снова – прыг в часовенку. А тот подошёл, заглянул в моё убежище и накручивает дальше, да так серьёзно! «И ты, говорит, сюда примазываешься, Орехов? Теперь всё ясно, какой ты философ или псих. Давай, рой, может и повезёт. Забогатеешь! Хотя здесь другие уже рыли – и ничего не нашли. Умно ты обманывать умеешь, талант ты, в мире нашем ядрёном». Узнали меня и тут, видишь ли, Володя. Я знал и до этого, что как художник я известен, и это приятно, это льстит, с одной стороны. Но ведь опять оскорбили, и в какой-то глупости заподозрили, да так серьёзно!..