Континентальный роман Кристин Мэнган

– Простите, но, по-моему, вы сели на мое место.

Анри поднимает взгляд на пассажирку, молодую женщину лет двадцати пяти, которая смотрит на него с некоторым подозрением, сжимая в руках кожаную сумку. Женщина обратилась к нему по-английски, и он никак не может придумать правильный ответ, слова всплывают у него в голове и тут же ускользают. Какая нелепость – он же знает этот язык как родной. И все равно он не готов, его застигли врасплох. Вот бы сейчас было раннее утро, он сидел бы в “Метрополе” и у него еще оставалось время.

Анри достает билет и делает вид, что изучает его.

– Смотрите, вы должны сидеть вон там, – говорит молодая женщина, указывая рукой в перчатке на сиденье напротив.

Она элегантно одета – черные брюки и блузка. Худощавую фигуру частично скрывает шерстяное пальто, и когда она наклоняется, большие золотые пуговицы звякают друг о друга. Анри еще не привык к женщинам в брюках, но думает, что ей такой наряд почему-то идет.

– Да, точно, – отвечает он, спохватившись, что так до сих пор ничего и не сказал. – Прошу прощения.

– А, так вы говорите по-английски, – произносит она с облегчением. – Вот и славно.

Она улыбается – натянуто, скупо, – и он замечает, что верхний зуб с левой стороны у нее кривой; когда она была маленькой, ее родители, наверное, из-за него переживали. Но и это ее не портит.

Он встает, указывает на ее сумку:

– Вы позволите?

– Нет, спасибо, пусть пока побудет при мне.

Анри уверен, что ее пальцы незаметно сжимают ручку.

Он кивает:

– Bien sûr[1].

Они садятся друг напротив друга. В купе душно. Он видит, как она ставит сумку на сиденье рядом с собой, и ему кажется, что он чувствует запах пассажиров, которые ехали здесь до них. Когда-то в таких поездах строго блюли стандарты – крахмальные салфетки, до блеска натертая латунь, – но теперь на лампах пятна, на обивке сидений зацепки. Интересно, когда здесь в последний раз мыли окна?

Еще один пассажир подходит к их купе, заглядывает внутрь и уходит.

– Надеюсь, к нам больше никто не подсядет, – говорит она, глядя вслед незнакомцу, исчезающему в коридоре.

– Если так, давайте поменяемся местами, – отвечает он и спешит пояснить, спотыкаясь на словах, которые мысленно переводит: – Когда я сижу в поезде против движения, то чувствую себя странно – как будто сам не свой.

– Вы имеете в виду, вам нездоровится? – переспрашивает она, заправляя прядь волос за ухо. – По-моему, об этом есть поговорка. Что-то насчет того, чтобы не жить прошлым, а смотреть в будущее.

– Английская поговорка? – Она в ответ лишь пожимает плечами, и он уточняет: – Но вы же из Англии, n’est-ce pas?[2]

Она кивает:

– Из Лондона. С юга от Темзы. – Она делает паузу, изучает его взглядом. – А вы, полагаю, из Франции?

– Я француз, – подтверждает он и, немного помявшись, добавляет: – Из Алжира.

По ее лицу пробегает тень. Он не знает, уж не померещилось ли ему, убеждает себя: наверняка померещилось; что может знать эта молодая женщина о стране, в которой он родился, о ее внутренних раздорах, о ее борьбе за независимость? Она бормочет что-то утвердительное – но нет, он вдруг осознает, что понял ее неправильно, она сказала совсем другое слово, Оран. Она прошептала название его родного города. Он вспоминает о том, что случилось почти две недели назад.

Должно быть, она что-то прочла в его глазах, потому что натянуто улыбается и говорит:

– Видимо, я угадала. – Повернувшись к окну – дыхание туманит стекло, – она продолжает: – Мне однажды посоветовали там побывать.

Дар речи возвращается к нему.

– Vraiment?[3]

На мгновение – чуть дольше – он решает, что больше она ничего не скажет. Не заметив ни намека на то, что она намерена продолжить, он готов уже откинуться на спинку сиденья и отвернуться – пожалуй, с разочарованием, понимает он, – как вдруг она переводит взгляд на него и говорит:

– Да. Мне сказали, что из окна в северной стене форта Санта-Крус открывается особый вид, лучший во всем городе. Мне пришлось бы взять напрокат автомобиль – я не смогу подняться туда по канатной дороге, я боюсь высоты. Но я хотела бы когда-нибудь это увидеть. Этот бескрайний синий простор. – Она замолкает, переводит дыхание. – А потом я поехала бы на машине за город, нашла бы кафе с видом на горы и море и заказала там créponné[4].

Он чувствует на языке остроту лимона, сладость сахара. Вкус детства, который по-прежнему с ним, даже в изгнании.

Она поворачивается к нему:

– Даже не верится, что так бывает, n’est-ce pas?

Он медлит с ответом.

– Oui. Особенно в такую погоду.

Оба поворачиваются к окну, где в тумане холодного утра не видно солнца.

– Кстати, меня зовут Луиза. Луиза Барнард. – Она чуть подается вперед, сокращая расстояние между ними, и протягивает руку. – Можете называть меня Лу – меня все так называют.

– Правда? – говорит он. Ему кажется, что это имя ей не подходит.

Она не отводит взгляда.

– Да.

– Анри, – отвечает он, тоже подаваясь навстречу, и пожимает ей руку. – Приятно познакомиться.

Они не сразу выпускают ладони друг друга.

– Не возражаете? – спрашивает она, указывая на закрытое окно. Достает из кармана пальто пачку “Житан”. Ему кажется, что у нее слегка дрожат руки.

– Нет, конечно, нет. Давайте я. – Он встает, открывает окно и замечает, что она так и не сняла пальто. – Вы долго пробыли в Белграде? – спрашивает он, снова садясь.

Она запрокидывает голову, выдыхает дым.

– Всего пару дней.

Их прерывает проводник. Анри достает из кармана пальто билет и паспорт. Проводник изучает их и кивает. Поворачивается к молодой женщине, которая, в свою очередь, открывает небольшую кожаную сумку, вытаскивает билет и паспорт и протягивает ему. Проводник переводит взгляд с паспорта на женщину и опять кивает – по-видимому, удовлетворенный.

– Hvala vam[5], – говорит он и выходит.

Они устраиваются поудобнее. Вагон дергается, струя пара со свистом вырывается в воздух. Ни он, ни она не поворачиваются к окну, к платформе, не смотрят в коридор, на проходящих время от времени пассажиров и носильщиков, везущих за собой багаж.

Они смотрят друг на друга.

В наступившей тишине, пока они ждут отправления поезда, Анри не вспоминает о последних двух неделях, не упоминает Гранаду, Париж и те минуты, пусть даже короткие, которые они там пережили вместе. Она, в свою очередь, не говорит о том, что случилось в Белграде. Между ними как будто устанавливается взаимопонимание, негласное соглашение, в соответствии с которым они будут притворяться – по крайней мере, пока, – что прошлого не существует. Что в этот самый момент, здесь, в этом самом вагоне, они встретились впервые. Однако, откидываясь на спинку сиденья и чувствуя, как поезд начинает движение, Анри думает, как же ему жаль – и как это в самом деле досадно, – что все, что с ней связано, – ложь.

Чаще всего ему снился запах créponné.

Этот знакомый аромат карамели, витающий в воздухе, такой сильный, что он почти ощущал на языке предвкушение кислоты лимона, почти верил – в те мгновения, пока еще толком не проснулся, – что он вернулся домой. Что стоит только открыть глаза, и его взгляд встретит выходящие на ажурный балкон французские окна, в которые льется яркое североафриканское солнце, – в зависимости от того, с какой стороны дует ветер, от времени суток и от колыхания бугенвиллеи.

Анри открыл глаза.

Проснувшись в другой стране, на другом континенте, он позволил себе еще ненадолго окунуться в воспоминания, лежа в постели. И действительно вспомнил все: поездки на автомобиле на пляж и в Типазу, чтобы погулять среди римских руин и вообразить себе то, что было здесь раньше. Запахи дизеля, раскаленного песка и оливковых деревьев, выжженные в его памяти и переплетенные так, что один не мог существовать без другого. Он вспомнил, как ходил в кино с друзьями, а вот был это “Бальзак” или “Эскуриал”, вспомнить так и не смог, и образ ковра, темно-красного с цветочным узором, навсегда запечатлелся в его сознании вместе с зернышками попкорна, которые уронила девушка-лоточница. Он вспомнил ресторан неподалеку от города, куда отец водил их, когда бывал в особенно хорошем настроении. Этот ресторан ютился на склоне холма, синева Средиземного моря, уходящего в бесконечность, подчеркивала белизну его стен, и все вокруг было пропитано сосновым ароматом. И солнце, вечное солнце, сияющее так ярко…

Только перед ним было уже не солнце, а сияющий шар, который обжигал и ослеплял, и он был уже не на улице, а в маленькой комнате, тесной и грязной, погруженной в темноту, если не считать этого единственного источника света. Пот собирался на коже, стекал по вискам, скатывался по спине. Крики, вопли – демонстранты, он это знал, – доносившиеся снаружи, то усиливались, то затихали, но было и что-то еще. Выстрелы, подумал он, хотя это было трудно определить, трудно разобрать сквозь толстые стены. И тут что-то заскрежетало, хотя он не мог точно понять где. Скрежет был громче всех остальных звуков, как будто, что бы это ни было, оно происходило прямо у него над ухом, но когда он провел рукой по щеке, то не почувствовал ничего, кроме воздуха. Он поднял голову, щурясь от яркого света.