Когда он задавал матери вопросы о ее прошлом, она рассказывала о Франции и о родном городе его отца. Все ее воспоминания за пределами Орана были связаны исключительно с Марселем, куда они отправились на медовый месяц и где неделю ели буйабес и moules marinière[6] и пили пастис в барах на берегу Средиземного моря. Отец, родившийся в Марселе, презирал его за уныние и грязь, но мать описывала этот портовый город так, как другие могли бы описать Париж, хвасталась соседям, что ее семья из Марселя, и никогда не замечала недоумения на их лицах после такого признания. “А со здешним портом что не так?” – возмущался отец, на что она восклицала: “Это же не море!” – и между ними неизменно вспыхивал оживленный спор о том, на берегу Средиземного моря или нет расположен порт Орана и не все ли равно, если это одно и то же.

Вскоре Анри понял, что так у них было принято говорить о важных вещах – говоря о неважных.

Казалось, что единственной частью прошлого, которую его мать забрала с собой, было приготовление дафины[7] на шаббат. Больше никаких религиозных предписаний она не соблюдала, но каждую пятницу вечером подготавливала картошку, мясо и нут и относила их в местную пекарню в кастрюле, на которой было нацарапано ее имя, чтобы никто ее случайно не забрал. Хотя на самом деле в этом не было необходимости, поскольку в их части города очень мало кто готовил дафину. Каждую субботу по утрам Анри ходил с ней в пекарню за готовым блюдом, которое томилось всю ночь на медленном огне в соответствии с особыми указаниями его матери. Тем не менее она никогда не бывала довольна. Дафина то слишком сухая, то слишком холодная; печь, наверное, плохо работает, так что надо бы найти другую пекарню.

Анри казалось, что он понимает, почему матери так важно, чтобы блюдо получилось безупречным, понимает, что она имеет в виду, когда произносит эти слова вместо тех, которые на самом деле хочет произнести.

Он остановился и посмотрел на Альгамбру, гадая, делала ли то же самое его мать. Она никогда не упоминала об этом волшебном, легендарном месте. Хотя ее молчание его не удивляло. Судя по всему, это было в ее характере – оставлять прошлое позади.

Анри жалел, что ему не удалось унаследовать от нее эту способность.

Эта работа – забирать деньги, явно добытые незаконным путем, – срок выполнения которой медленно, но неуклонно приближался, появилась у него так, как появляется большинство вещей подобного рода. А именно не сразу и как-то само собой.

После прибытия в Гранаду Анри снял квартиру рядом с теткой, хотя общаться с ней изначально не собирался, – той самой, о которой его мать упомянула однажды в детстве и больше никогда не говорила, но которую в конце концов он все же разыскал, надеясь найти что-то знакомое, за что можно зацепиться, и мечтая, чтобы его жизнь пошла по тому же руслу, что и в Оране. Приятно было попасть в семью, стать частью целого. Не оставаться совсем одиноким. Тетя познакомила его с остальными родственниками. Ее муж давно скончался, но у них были дети, и у Анри создавалось такое впечатление, будто каждый раз, когда он приезжал к тете, его знакомили с очередным сыном, сыном этого сына или еще каким-то дальним родственником. Анри вырос в маленькой семье, только он и родители, а потому никак не мог запомнить все имена, сообразить, с кем он сейчас разговаривает и какое место этот человек занимает на его генеалогическом древе.

Вскоре воскресные обеды у тети стали обычным делом, как и походы с двоюродными братьями в бар за углом, где канья[8] стоила дешево и где он не чувствовал себя слишком виноватым, тратя последние деньги, спрятанные под половицами в квартире, нагонявшей на него тоску. Прошло немало времени, прежде чем братья привыкли к нему. Когда он пришел к тете впервые, то сразу ощутил их недоверие: напряженные плечи, прищуренные глаза. Анри сел за стол и кивнул, и тут один из братьев поднял брови и спросил: “