Теперь вернёмся к способу оправдания советской системы Зиновьевым. Оно выглядит как безусловно идеализирующее эту систему. Но что такое эта идеализация по содержанию? Она вполне наполнена христианским духом освобождения от борьбы социальных, культурных и духовных миров. Она предполагает универсалистскую этику. Она расположена на атеистическом основании. Но это основание предлагается как то, которое создает мировоззренческое единство в противовес религиозно-культурной противопоставленности разных частей человечества друг другу. Это не результат «духовного падения» Зиновьева (или советской системы в целом). Это исторический результат борьбы за прекращение войны культурно-социально-духовных миров. Это легко понять, если увидеть, что такие войны, как Тридцатилетняя и Первая мировая – это продукт не только правящих элит, но и религиозно-культурных миров, противопоставленных друг другу. Мировой ответ на вызов таких мировых войн должен быть направлен на формирование мирового общечеловеческого самосознания, расположенного по ту сторону воюющих принципов. Чем сильнее вызов, тем радикальней ответ на него. Чем более можно интерпретировать мировую войну как религиозно-культурную войну, тем более ответ на такой вызов направляет к посткультурно-общечеловеческому и атеистическому.

Чем в этом контексте является призыв к утверждению «традиционной православной цивилизации»? Это шаг нерефлексивного религиозно-культурного фундаментализма, контр-христианского по своему содержанию. Духовность и религиозность в дискурсе Даренского лишены культурно-исторического измерения. Это не просто попытка восстановить христианский религиозно-духовный план. Это попытка говорить в безотносительной модальности с точки зрения культурной системы, которая (как и все другие системы) является относительной. Это черно-белая позиция, которая не хочет видеть оттенков и позитивности в своем противнике. Это воспроизведение той культурной конфликтности, ответом на которую является модерн.

Даренский продолжает.

«Духовное убийство народа – это и есть тот главный „водораздел“ между русским народом и советским „населением“, который затем определяет все остальное, в том числе и идеологические конструкции. О том, какое якобы „образование“ получил А. А. Зиновьев, он сам свидетельствует в таком пассаже: „Все мои попытки напомнить ей истины насчет религии, известные нам со школьной скамьи, на нее никак не подействовали <…> Утром чуть свет она ушла в церковь. После этого ее как будто не стало совсем“. Все эти „истины насчет религии“, в которые столь наивно верит А. А. Зиновьев, как в новый „катехизис“, на самом деле являются ложью, невежеством и самым диким атеистическим мракобесием. Изначально словом „мракобесие“ всегда обозначались язычество и атеизм (живут во мраке и служат бесам), но к XX веку этому слову был придан прямо противоположный смысл и его лицемерно использовали в „борьбе с религией“. Соответственно, и термин „просвещение“ приобрел здесь лицемерно перевернутый смысл. Изначально „просвещение“ было христианским понятием и означало принятие веры – „свет Христов просвещает всех“. Поэтому этим словам следует вернуть их исконный смысл хотя бы уже в наше время и прекратить их лживое использование»7.

Проанализируем сказанное.

Снова следует акцентировать черно-белый характер дискурса Даренского. Он критикует примитивное представление о религии, которое транслировало общее образование в СССР. Однако представление самого Даренского о марксизме и советской идеологии находится на том же уровне. И это притом, что Даренский претендует не на уровень массового образования, а на уровень научной (или, по крайней мере, высокотеоретической) дискуссии.