– А что было дальше? Дальше вы уже не расставались? – выпытывала Анфиса, забравшись с ногами на диван и греясь под бабушкиным платком.

– А дальше мы опять долго не виделись, а потом была война. И лет через пять после войны, я ее стала искать и нашла по тому же адресу, что и в прошлый раз! Теперь мы обе не узнали друг друга! На меня смотрела грузная старуха, с упавшими плечами, неряшливая непричесанная, растерянная. Почему-то она избегала смотреть мне в глаза, не хотела откровенничать о том, как жила. Похоже, она совсем не заботилась о себе, и я стала ей помогать, а она потихоньку оттаяла и рассказала, что она всю блокаду пробыла в Ленинграде, похоронила почти всех соседей. Лилечка не могла говорить об этом времени и только плакала, плакала. Мы-то с твоей мамой уехали в эвакуацию, ты знаешь, что я нанялась воспитательницей в детский дом, с которым эвакуировали мамину школу – боялась потерять ее. Наконец я решилась спросить ее: «Глеб погиб в блокаду?». Она долго смотрела мне в глаза и, как будто была где-то далеко, а потом сказала, что он тоже был немец, дипломат, и в тридцать седьмом году был расстрелян. Когда она выплакалась, ей стало как будто легче, но потом она снова пропала – придя к ней, я ее не застала, потом мои командировки, потом родилась ты… А последние годы мы снова нашли друг друга и стали видеться, редко правда. Знаешь, когда стареешь, никто не нужен, кроме своей семьи…

– Ну как же так, а друзья?

– А друзей у меня теперь больше на кладбище, а о судьбе многих я даже не знаю.

Анфиса, встав пораньше, нажарила горку бедных рыцарей из оставшейся черствой булки и с аппетитом съела половину с какао, который она любила с детства. Накрыв остатки пиршества полотенцем, она заглянула к бабушке. Та уже не спала и, включив ночник читала своего любимого Достоевского.

– Ба, опять не спала всю ночь? Может, поешь и еще попробуешь поспать? – Анфиса поспешила за тарелкой рыцарей, но бабушка ее остановила.

– Нет, не неси, я сейчас встану. Я что-то рановато проснулась, еще шести не было. А сейчас сколько? – бабушка сняла часы и в темноте пыталась рассмотреть циферблат старых деревянных часов с кукушкой.

– Уже одиннадцать. Я пойду? Не рано? – Аня пребывала в некоторой растерянности, несмотря на то, что она очень рвалась к Лилие Францевне, сейчас она ощущала неловкость и сомнения, идти ли… – А это, правда, удобно?

– Конечно, иди! Она же ждет. Она так одинока, а ты развлечешь ее. А я совсем поправилась и сама поем, не беспокойся. Кланяйся от меня Лиличке, – говорила бабушка, медленно и тяжело, по -стариковски, вставая с постели.

А Анфиса, подхватив зонт и холщовую сумочку, поспешила на лестницу, не обращая внимания на соседку, которая ворчала ей в спину, что, мол «устроила чад на кухне, приличным людям дышать нечем». Аня нарочито громко усмехнулась после слова «приличным» и поспешила вниз по лестнице.

Анфиса бывала в старых квартирах, видела всякое, но в этой квартире было что-то особенное, как будто бы тут действительно время остановилось. Все те же тяжелые портьеры которые упомянула бабушка, те же дагеротипы в деревянных рамах на стенах, канапе из карельской березы диссонировало своим изяществом с грузной и величественной фигурой хозяйки. На этот раз, она была в длинном синем халате из битого бархата с широким шелковым воротником и в крупных серьгах почти до плеч. Дома она курила Беломор и постоянно подкашливала.

– Милая, смотри, вот тут, внизу, в шкафу, книги. И еще на полке за стеклом. Достанешь сама? Располагайся где тебе удобнее, а я тебе покажу свой альбом, там есть рисунки и акварели Бакста, Филонова и Васильева. Мне доводилось с ними общаться. Не то чтобы дружить. А так… – в ней не было ни чванства, ни напыщенности, а напротив ей была присуща простота, характерная для интеллигентных людей.