– Мэшугэ[28]… – укоризненно качая головой, сказал он и, обеими ладонями коснувшись кипы, развёл их в знак недоумения.

– Вот он! – вскрикнула Реня, которая так и стояла в телеге, напряжённо вглядываясь вдаль. Всадник нёсся по дороге обратно, оставляя за собой густой шлейф белой пыли. Отъезжающие и провожающие с новым недоумением наблюдали, как он пролетел по большаку мимо.

– Куды ж ён..? Шпацер[29] у яго?!.. Не едет ваш Антусь, что ли? – спрашивали у Шапелей. Но ни тётка Альбина, ни старший Бронек, ни Костя с Леокадой не могли ничего объяснить.

– В Луги свернул, – сказал зоркий Стась, а через некоторое время показался от Лугов и сам Антусь верхом: приближался, перемахивая канавы и низкий кустарник. На вопросы и возмущения отвечать вразумительно не стал:

– Тихо! Тут я, тут. Еду я… Стихните! – отмахивался он от своих. – Дело было…

Реня облегчённо выдохнула и села наконец в телеге.

– Что, Реня? – ехидно прошептал сестре Стась. – Каб он не вернулся, ты б и не поехала?

Регина Синица промолчала, будто и не слышала. Не такая это девушка, чтобы болтать лишнее… и попусту.

– Что не спишь, Антусь? – Реня мягко тронула сзади за плечо. – Мутит, нет? Больше уже шторма не будет: слышала, матросы говорили, что этот рейс выходит удачный, спокойный, сказали – штиль. А тут и Амэрика гэта. Почти приехали. Хотя бы качке конец. Там другие заботы будут, – она внимательно вгляделась в Антусево лицо. – Думаешь Далецких держаться?

Он кивнул.

– То рацья[30], – тихо сказала Реня. – Они прочно едут, насовсем. Назад им дороги нет, разем всё продали. Они хозяева крепкие, да и дядька их уже там, поможет. Эти не пропадут, всей фамилией.

Помолчали.

– Значит, расстаёмся? Стась хочет где-нибудь в городе. Ох, цо то бендже… – добавила она озабоченно и перекрестилась.

– А ты? Возвращаться не думаешь?

– Я с ним, Антусь. Боюсь за него. Малый ещё, ветер в голове, танцульки.

– Стасю лепей всех, – улыбнулся Антусь, – и один, и сестра старшая рядом. Як матка ты ему.

– Конечно. Я его с младенчества пильную[31]. А теперь, когда ни тату, ни мамуни нашей нет, кто ж его доглядит? Есть-пить забывает. А ты не голодный, Антусь? Теклю Далецкую всё качка мучит, есть не может, мне отдаёт. Не хочешь, пироги какие-то, с Италии? Я припасла.

– Спасибо, Реня. Ты золото. Ты иди, сама поспи. Я тут посижу ещё, пока тихо и возни вокруг нет.

Реня перекрестила его и, повернувшись, пошла в дальний угол к брату. Антусь видел, как она встала рядом со Стасем на колени и начала молиться, склонив голову на крепкой шее и шевеля губами. Чисто сама матка бозка, хоть статую с неё делай. Святая девушка…

– Чудно́ всё-таки, – вяло шевелил губами лежащий на кожаных ремешках катреса[32] Тадек, младший из братьев Далецких, обычно шебутной, но теперь умаянный работой, – называется в календаре листопад, ноябрь, а тут такая духовка…

– Это ещё весна только, – заметил его рассудительный брат Михал. – Что ж летом-то буд… – Михал зашёлся в кашле и остервенело заплевался, размахивая руками. – Ах ты курва, прямо в глотку лезет… Кури, не кури – всё едино, спасу нет…

Подошёл едва уже видный в темноте сам дородный дядюшка Далецкий – чакареро[33] Леон.

– Ой, хлопцы, тож как вы удачно поспели – без вас куда как тяжко было бы! Сколько загородей успели поставить, почти вся жесть из гальпона[34] ушла в дело. Со дня на день эта зараза вылупится и полезет, холера, а мы её!.. – пан Леон яростно потряс кулаком. – Авось не уйдёт! Но тэраз что – пустяки. Вот помню, в двадцать третьем року[35] – всё покрыто было! Вшистек![36] День и ночь все скопом, с лопатой даже детки…