Сеньор Лерман задумался. Как он мог забыть про её брата, который работает здесь же, на фирме? Надо было нажать и на этот рычаг. Пообещать парню повышение. Пустить в ход, пусть и с опозданием? Но она уже дала ответ и передумывать, кажется, совсем не настроена. Зря. Фу, Йося, ты теряешь нюх, чутьё, деловую хватку. Шлемиль[78]. Поз-з-зор…

– Ему я ничего не скажу, придумаю что, – Реня внимательно вглядывалась в лицо Лермана, обдумывая следующие слова. – Как и для пани Лерман. Если вы думаете, что пани Рахель ничего не замечала, то напрасно. Она чует.

Сеньор Лерман тревожно заметался глазами. Э, да она вон какая штучка. Шантажистка. Что там могла замечать Рахель? Он в чём-то прокалывался? А может, и могла… Рахель совсем не дура. Что ж, придётся договариваться. Сорвалось. Ну да ладно. Найдём других, раз эта прица[79] такая щепетильная. Это даже лучше и прочнее, когда есть взаимный интерес.

– Хорошо, – сеньор Лерман повеселел. – Твой брат пусть работает. Я не против! А мы молчим, так? Ничего не было. Ничего! Так? А всё-таки жаль, – сказал он, обернувшись уже в дверях, – лучше тебя никто в этом крае не готовит рыбу-фиш. Ни одна ресторация. Так готовила моя покойная мама, да. Йэээ-эх… рыба-фиш!.. Это что-то…

Дверь за ним и его смачным причмоком тихо закрылась, а Реня так и осталась стоять перед ней. Ну вот и конец. Прощай, сытая жизнь, – Лерманы платили по иммигрантским меркам неплохо. С самого начала к этому и шло. Все эти масляные взгляды, шуточки, словно бы нечаянные прикосновения… Смешно, он воображал, будто Рахель ничего не замечает? Тут и слова никакие не нужны – похоть пана Лермана висела в доме, раскаляя его пуще солнечных здешних лучей, а бедняжка Рахель ходила по пятам, вглядывалась и изводилась, придумывая мелкие уколы. Нет, жалеть не о чем! Долой этот душный воздух, грозящий нечистым скандалом каждую минуту. Жизнь сытая, но – совсем не спокойная. Да что и как жалеть, о чём? Неужто можно жить так, как нашёптывал тут Лерман, против всех законов человеческих и божеских? А с виду кажется таким приличным паном… Реня перекрестилась.

Стасю про Лермана, конечно, надо промолчать. Свалить всё на Лерманиху, её придирки. Сказать, что надоело быть в подчинении, и это, собственно, так и есть: дома, пока родители были живы, жили небогато – земли всего клочок, но отец работал на кирпичной фабрике пана Жабы, и своё хозяйство держали, никому не кланяясь. Не привыкла она глядеть в рот хозяевам за гро́ши[80]. Реня задумчиво сняла с себя и стала складывать крахмальный белый фартук.

– Реня, Реня! – донёсся из глубины дома пронзительный голос сеньоры Рахель. Ну вот и она, легка на помине, что там ещё?

– Иду! – крикнула Реня и пошла на зов.

Сеньора Рахель почему-то забралась с ногами на мягкий диван гостиной и, прижав руки к полной груди, стояла там столбиком, – ровно как и я сама в передней минут десять назад, подумала Реня. Лерману мало обнимать жену? Разве я лучше неё? Вон какая складная, широкобёдрая, ещё ярка, гладка и румяна, волос на голове целый кудрявый стог, пухлые губы в обрамлении крохотных усиков всегда розово-влажны, словно она их поминутно облизывает…

– Реня! – возмущённо сверкала тёмными очами сеньора Лерман. – Посмотри, там за рамой – паутина! Ты сколько там не вытирала? Там паук! Он спустился! Почти мне на голову! Шикуц[81]! Гадость!

– Это высоко, пани Рахель, – невозмутимо отвечала Реня, – я сейчас принесу лесенку. Отойдите в сторонку и не пугайтесь так уж, паук не укусит.

Она принесла стремянку, поднялась наверх с метёлкой в руке и сняла-скатала на неё тонкие нити паутины. Мадам Лерман наблюдала снизу и переживала, вскрикивая: «Где он, где? Вынеси сейчас же прочь!» Потом пошла следом за Реней в кухню отследить истребление насекомого и не успокоилась, пока не удостоверилась, что паук, надёжно завёрнутый в липкий комок своей паутины, был вытряхнут за окно: Реня уговорила Рахель не давить его – очень дурная примета.