– Пойдем, Иннокентий ждет. – Юля тронула меня за плечо.

Парень юркнул назад, в таинственный мир закулисья. С детства мечтала разведать, что творится по ту сторону сцены. Сейчас и посмотрим.

Мы поднялись на сцену, отогнули тяжелый занавес. Темнота, запах пыли. Огромную бархатную тряпицу никто никогда не выбивал.

– Сюда, осторожно, ступенька. – Тонкие нежные пальчики обхватили мое запястье. Я шагнула вперед и качнулась, чуть не потеряв равновесие.

– Какой умник сразу за сценой спуск смастерил? Сколько раз здесь девчонки падали.

Культурная дама, учительницей в школе работала, я мысленно назвала «умника» совсем другим словом. Юлия повернула к гримерным, и мы очутились в узком коридоре.

Электричество экономили. Небольшая группа артистов собралась в его дальнем углу под единственной тусклой лампочкой. В основном, это были женщины, бывшие «зэчки», на разной стадии освобождения от грима и тюремной одежки. Все они возбужденно шептались, но заметив меня и Юлию, замолчали на полуслове. И сразу же в нашу сторону обратили тревожные взоры, с любопытством и даже с надеждой. Эта странная мысль, что артисты принимают меня как вестника, как вершителя тайных надежд, мелькнула и растворилась, не успев удивить.

– Ну что, договорились? – прорычал могучий мужчина, неприязненно нас разглядывая. Губы толстые, нос картошкой, под изогнутыми бровями глазки грозные, выразительные. Значит, так здесь встречают, рыком, неуверенных и стеснительных. Доброжелательным прием не назовешь.

– О чем вы, Иннокентий Романович? – промурлыкала Юля. Подошла и нежно погладила пухлую волосатую руку режиссера. Я бы так не смогла, постеснялась.

– Навострила лыжи, ласкунья? – интонации сразу обмякли, а подозрительность сохранилась. И направлена неприязнь в основном на меня.

– Иннокентий Романович, я вот подругу встретила. Хочет попробовать себя на сцене.

– Подругу, говоришь? – Недоверчивый взгляд окинул меня сверху донизу, задержался на выступающем животике. – А как фамилия подруги, знаешь?

– Евгения Молодцева, – поспешила я вставить слово. – С утра звонила по номеру, указанному в объявлении.

– Со мной она говорила, – раздался знакомый голос, и сморщенный старичок во хмелю и навеселе, с забавным утиным носом, выступил в зону света. Маленький, словно гном, в светлой шапке торчащих волос. – Говорю тебе, Иннокентий, она ни при чем.

Игривый тон и бессмысленные жестикуляции зажатой в руке сигаретой не вызывали доверия. Даже у меня. Вдруг нахлынуло чувство вины, будто сделала что-то неправильное. Что за детские пережитки, поддаваться чужому напору?

– А могу я узнать, в чем меня обвиняют?

– С кем ты сидела в зале?

– Вы имеете ввиду, во время спектакля?

– До спектакля я тебя не видел.

Так, хватит. Режиссеры, я слышала, бывают грубыми. На съемках и репетициях. Когда «бездарности», «скунсы», «кривоногие нимфетки» из шкурок выпрыгивают, пытаясь воплотить очередную «гениальную задумку». Случай вроде не тот.

– И справа, и слева имелись соседи. Визитками не обменялись. Ты кого имеешь ввиду? – Развязно, самой противно.

Глаза за буграми щек уставились с изумлением.

– Паспорт с собой?

А как же. И паспорт, и телефоны родных, и нижнее белье новое на случай, если машина собьет, как в старом печальном анекдоте.

– Недавно в Москве? Где работаешь?

О попытке писать детективы лучше помалкивать, одна сцена не выдержит две творческие личности.

– Нигде не работаю. Муж трудится в две смены.

– Что очень даже заметно.

Вероятно, то была шутка. Как будто бы примирительная. Нарочито нахмурив брови, я спрятала паспорт в сумку.

Режиссер подхватил старичка и куда-то его поволок.