Зрители (в основном, женщины), хлопали, утирали уголки глаз платочками и… смеялись. Да, смеялись, как это ни странно. Помня о склонности нашей сестры к беспричинной веселости, автор наделил одну из заключенных остреньким язычком.

– А шутки у нее всегда разные, – прокомментировала соседка. – Анекдоты политические шпарит, и хоть бы что!

– Кого теперь это волнует? Мели Емеля, твоя неделя.

– Алина сейчас споет. Каждый вечер – новый романс, исполняет искусно, с душой.

Главная героиня сняла со стены гитару, уселась на стульчик, взяла несколько первых аккордов. Загрубелые лица подруг обратились в ее сторону, публика стихла в предвосхищении.

Гори, гори, моя звезда,

Звезда любви, приветная,

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет никогда.

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет никогда, –

полетел в пространство свободный, хорошо поставленный голос в нарочито низких тонах. Могучий романс, волнующий, о вере человека в себя, в изначальный свой внутренний стержень, неизменный и несгибаемый. Чтоб ни случилось.

Звезда любви благословенная

Звезда моих прошедших дней.

Ты будешь вечно неизменная

В душе измученной моей.

Ты будешь вечно неизменная

В душе измученной моей.

Твоих лучей волшебной силою

Вся жизнь моя озарена.

Умру ли я, ты над могилою

Гори, сияй, моя звезда!

Умру ли я, ты над могилою

Гори, сияй, моя звезда!3

Последние ноты таяли. На минуту, зал затаился, не смея развеять очарование, и вдруг разразился аплодисментами.

– Еще! Спой нам еще, Алина! – полетело с разных сторон. Сердечные у них отношения. Вместо «браво» и «бис» – по имени.

И зэчки тоже просили. Актриса задумчиво перебирала струны, не смея нарушать ход спектакля.

– Ну что кобенишься, пой, коль велят, – прикрикнула на девушку старшая. Должно быть, опытная актриса подавала знак молодой: действуй, не бойся экспромта.

Голова в серой тюремной косынке склонилась над гитарой, и глубокий чарующий голос пролился щемящей печалью:

Зима, метель, и в крупных хлопьях

При сильном ветре снег валит.

У входа в храм, одна, в отрепьях,

Старушка нищая стоит…

И милостыни ожидая,

Она все тут, с клюкой своей,

И летом, и зимой, слепая…

Подайте ж милостыню ей!

Сказать ли вам, старушка эта,

Как двадцать лет тому жила?

Она была мечтой поэта

И слава ей венок плела.

Париж в восторге был от ней,

Она соперниц не имела…

Подайте ж милостыню ей!

Она пела… как о себе. Вдруг все осознали это. За серым театральном гримом скрывалась женщина, чья взбалмошная судьба одним беспощадным жестом разрушила все: любовь, красоту, достаток…

Святая воля провиденья…

Артистка сделалась больна,

Лишилась голоса и зренья

И бродит по миру одна.

Бывало, бедный не боится

Прийти за милостыней к ней.

Она ж у вас просить боится…

Подайте ж милостыню ей!4

Зал подался вперед, пытаясь понять, стараясь заметить большее. И, будто повинуясь его приказу, Алина вдруг дернула за косынку! Золотые роскошные волосы рассыпались по плечам, васильковые искры сверкнули в окружении высоких ресниц… И образ диснеевской Золушки мелькнул у меня пред глазами.

– Юлия?!

Должно быть, мой возглас, нечаянный и неуправляемый, расслышали многие. В том числе – и на сцене. Артистка повернулась на звук и секунду смотрела в слепой полумрак зала.

– Дрянь! – завистливо гаркнула башнеподобная старшая.

Схватила портняжные ножницы – и единым сильным движением откромсала светлые локоны! Публика ахнула, зэчки онемели. В сгустившейся тишине, Алина медленно поднималась со стула. Движение – и струна оторвана у гитары.

– Твой хахаль насилует меня каждый день… Ты уродуешь меня каждый день… – прохрипел ее гневный шепот. – Меня изобьют до смерти, но ты сдохнешь тоже!