Как брат и пообещал, у меня впервые появилась прислуга - его Любча. Это тоже было ново, и потому я долго присматривалась к ней, пока не научилась говорить не только по делу, но и о разных глупостях, а не привычно молчать. А еще смеяться в голос. Первое время, стоило ей рассмешить меня, а мне рассмеяться, сердце замирало от страха, и я двумя руками зажимала рот и оглядывалась, испуганно вытаращив глаза. Любча ничего не говорила на это, но смотрела с жалостью, а я злилась. Потом опять долго не говорила с ней. Вначале нам было трудно ужиться вместе. И когда она к ночи уходила к брату, я выдыхала с облегчением и пряталась за пологом – ночевала со мной одна из мачехиных приживалок. К этому я тоже долго привыкала – спала урывками, но со временем привыкла и к чужому храпу возле себя. Храпит – значит, спит, а спит, значит - безопасна для меня.

Косы мне не красили, брови не сурьмили, как и наказал брат. Зато в сундуках, что выстроились вдоль стены, лежали новые наряды, выбранные для меня мачехой. Очень яркие и богато расшитые. Я совершенно терялась в них, будто еще сильнее выцветая всем своим обликом. Любча не понимала – что мне не так? А мне не нравилась я сама в них. В той чахлой девице, что смотрела на меня из зеркала, не было ничего, что могло бы привлечь внимание достойного мужа. Бледные косы, бледная кожа, губы, глаза - рыбина… бесцветная. Но точно не страшнее других… шла бы она горами!

- Любча, ты, может, слышала и знаешь – отец любил мою маму? – выспрашивала я потихоньку наложницу брата.

- Все знают, что любил, - ответила она удивленно, - а как же было не любить? Я сама не помню, но мне рассказывали – тихая и послушная она была.

Не у нее нужно было спрашивать – я это поняла. А знать хотелось, ведь все говорили, что я похожа на нее, только цвет глаз отцовский. А раз мы так схожи, то если он любил ее - значит и меня полюбить можно будет. Любча утешала:

- Ты мала еще, потому и не расцвела еще толком, не выправилась. Мясо где нужно со временем нарастет, не переживай. К следующему лету сама себя не узнаешь, только ешь больше, а то кости одни, - невольно подтверждала она слова мачехи. А я расстраивалась от этого и опять надолго замолкала.

Да… Друна эта… я ждала ее со страхом. То, как сложится у них с братом, должно было многое прояснить для меня. Было и любопытно и тревожно. Я и жалела ее и стыдилась своей жалости, будто ею уже обрекала невестку на несчастливое замужество. Потому и встреча их с братом стала для меня великим событием и радостным потрясением.

Встречать поезд с невестой брат не стал – не по чину было, ведь наше государство и больше и сильнее. Так что ждал гостей на крыльце, усевшись на крепкое резное перильце. По тому, что он сел туда, а не в принесенное заранее удобное кресло, я поняла, что он тоже волнуется, хотя и не показывает этого. Так-то с виду он был спокоен, говорил о чем-то со своими людьми... Бабы во главе с мачехой ожидали в сторонке, а я, стоя за ними, пряталась от солнца в тени крыльца, да и не только от солнца. На меня глазели все, кому не лень. Первый раз меня нарядили, как княжну и вытолкали перед чужие глаза. А их было много - этих глаз. И он тоже был здесь – посол Тарта.

Когда Любча одевала меня, я едва не плакала. Тяжелый парчовый наряд яркого зеленого цвета с красными цветами съел меня, будто и не было никогда. Мачеха, взглянув, поджала губы и тяжко вздохнула, а потом, видно вспомнив о выгодном договоре, в придачу к которому меня возьмут, повеселела.

- Я бы приукрасила тебя, да не велено. Но и так сойдет, сейчас все одно не до тебя будет. Стань в стороне, не лезь на глаза.