Слова его ударили, как колокол на рассвете – глухо, решительно, необратимо. Не было в них боли, не было даже мольбы. Только сдача. Не в бою, не на коленях. А в душе.

И в ту же секунду я поняла: меня продали.

Я слышала. Я стояла рядом. И не верила.

Отец. Князь. Кровь моя.

Отдал. Меня. Как вещь.

Как дичь. Как плату. Как заклад за мир, которого уже не будет.

Он даже не взглянул на меня. Не позвал. Не простился. Он уже отвернулся – от меня, от жизни, от чести.

И я… я замерла.

И весь мой мир – упал, как рушится ветхий купол под тяжестью снега.

Я больше не дочь.

Я – цена.

Они подошли – тихо, без слова, как ночной ветер к ставню, как смерть к изголовью. Не звенели их доспехи, не гремели сапоги. Их шаги были тяжёлыми, уверенными, словно земля под ними знала, кому теперь принадлежит всё, что здесь дышит. Тела их – тёмные, широкие, как скалы, лица – закрыты, в глазах не было ни злобы, ни торжества, лишь твердая немота тех, кто давно утратил жалость. И один из них – старший, с косой до пояса, с руками, как у мясника, – подошёл ко мне вплотную.

Я не шелохнулась. Стояла, как стояла бы берёза под секирой, зная, что в этот миг ничто – ни мольбы, ни слёзы, ни молитва – не остановят топор.

Он протянул руку. Прямо, без пощады. И сорвал венок с моей головы – небрежно, резко, будто срывал корку с хлеба, что уже не нужен. Белые цветы, вплетённые с рассвета, ещё влажные от росы и маминых пальцев, хрустнули в его пальцах. Ткань лопнула, как хрупкое обещание. Венок, венец, символ моего девичества – рассыпался, как дым от свечи, задутой дьявольским дыханием.

Цветы упали на землю. Один за другим. Беззвучно. И мне показалось, что каждый лепесток – это моё "нет", что никогда не было сказано.

Белый – как моя кровь, не пролитая.

Алый – как чужая, уже вытекшая.

Они легли на камень, и никто не поднял их. Никто.

Воин смял остатки венка в кулаке, и звук был жуткий – не травы ломались, не лен трещал, а моя воля, хрупкая, несмелая, ещё верившая в отца, в Бога, в чудо. Хруст был короткий – как ломается судьба.

И всё молчали. Все.

Слуги отвели глаза. Гости – отвернулись. Женщины всхлипывали, но никто не вышел вперёд.

Князь… князь стоял неподвижно. Смотрел в сторону. Как будто его это не касалось.

А я – смотрела на него. Последний раз – как на отца.

И в груди стало пусто.

Так пусто, что даже слеза не нашла дороги.

Пусто, как в доме, где умерли все.

Руки схватили меня резко, жестко, без страха и без колебаний, как хватают дикое животное, что может укусить, но всё равно будет повержено. Их пальцы вцепились в мои плечи, в запястья, в бока – тяжёлые, загрубелые, пахнущие конём, потом, кровью и войной. Я вскрикнула – не от боли, нет, от ужаса, что обрушился, как крыша во время пожара, без времени подумать, без пути к спасению.

Я задыхалась от крика, от собственного сопротивления, от безумия, что вскипело в груди, как котёл на сильном огне. Билась, как птица в клетке, ногти вонзались в руки чужие, мои, женские, белые, до крови царапали чужую кожу – но это была война неравных. Я рвалась, как только могла, девичье тело против мужской стали, и всё же ничего не смогла остановить. Платье трескалось по швам, ползло по шёлку, как горе по дому – рвалось там, где было вышито материнской молитвой, где хранилась надежда на счастье.

Я кричала. Господи, как я кричала.

– Мама! – звала, надрывая горло.

– Отец! Батюшка! – взывала, будто он не стоял рядом, будто мог не слышать.

– Пусти! Нет! Нет! НЕЕЕТ! – и небо слышало. Только не отвечало.

Слёзы текли по лицу, по шее, по губам, солёные, жгучие, как отрава, забивая дыхание, сливаясь с криками, превращаясь в глухие всхлипы. Голос хрипел, срывался, превращался в хрипение звериное, будто я – не княжна, не человек, а согнанный в яму волчонок. Волосы мои разметались, разлетались в стороны, били по щекам, по глазам, как метёлки ведьмины, в бурю, в беду, в отчаяние.