Его воины – молчаливые, как камни в кругу обряда – не шелохнулись. Лишь один прищурился, другой медленно усмехнулся, как будто видел давно знакомый спектакль, где финал уже написан, и крови не жаль – она лишь украшение действа. Не один из них не взялся за меч. Не один не подался вперёд. Им не нужно было вмешиваться.

Он сам.

Жених бросился – первый, яростный, с криком, что прорезал небо. Меч в его руках блеснул, как вспышка перед грозой, как последняя попытка спасти, вырвать, удержать. Он ринулся с таким отчаянием, с такой болью, будто в этом ударе – вся его жизнь, вся любовь, вся ненависть. И мне на миг показалось – он сможет. Он… может быть…

Но хан даже не остановился.

Всё произошло в одно дыхание.

Едва уловимое движение руки – и в воздухе сверкнула сталь. Быстрая, короткая, как змея, вылетевшая из чащи. Никто не успел вскрикнуть. Никто не увидел, откуда взялся меч. Он просто появился в его руке, как будто всегда был там, частью его, продолжением воли.

Звук – хриплый, мокрый, чужой. Металл вошёл в плоть так легко, как игла в ткань, как нож в масло. Прямо в грудь, чуть ниже ключицы – точно, будто знал, где сердце, где слабость. Удар был не гневный, не зверский – деловой, как у мясника. Рука даже не дрогнула.

Жених стоял ещё миг. Только миг.

С глазами, полными ужаса. С губами, которые больше не могли крикнуть. С руками, что ещё держали меч, но уже не могли поднять его.

Потом осел, как рушится ветхий шатёр под бурей. Сначала на колени. Потом – ничком.

На землю.

Навсегда.

А вместе с ним, в моём сердце,

упала и надежда.

Глухо.

Без слов.

Как гроб в могилу.

Крик вырвался из меня, как нож из раны – резкий, сырой, без формы, без слов. Не голос – внутренний разлом, рванувший наружу. Он рассёк тишину, повисшую после удара, как молния в тёмном небе, и на миг показалось, будто даже воздух отпрянул, дрогнул, отвернулся. Я закричала – не за ним, не о нём, а потому что иначе бы лопнула, разорвалась бы, как глиняный горшок от кипятка.

Я рванулась вперёд – не думая, не ведая, зачем. Тело само понесло, будто душа пыталась нагнать того, кто уже упал в бездну. Но сразу чьи-то руки – жесткие, чужие, безжалостные – вцепились мне в плечи, в талию, в локти, как когти. Держали крепко, как ловят птицу, чтоб не разбилась об стену. Я дергалась, вырывалась, билась, но сил не хватало. Всё было, как в дурном сне, где ты кричишь, но тебя никто не слышит, где двигаешься – но словно в меду, в воде, в тумане.

Платье моё рвалось – с треском, с жалобным шелестом, как ломается старая ткань на могиле. Вышивка – алая, как кровь, – расползалась у меня на груди. Волосы прилипли ко лбу, к щекам – спутанные, влажные, слипшиеся, как водоросли на теле утопленницы. В горле – стон, захлебнувшийся, сдавленный, будто сам воздух стал острым, режущим. Я не могла крикнуть вновь. Только судорожно дышала – и дышать было больно.

Лицо моё онемело, и казалось, что все краски вышли из меня. Руки тряслись. Губы горели. Но кожа – стала холодна. Белее снега. Белее савана.

Я видела, как стоит отец. Князь Зарецкий. Грозный, гордый, властный. А теперь – будто выдолбленный из дерева. Он не шелохнулся. Не подошёл. Не воззвал. Лицо его окаменело, как лик святого, что не в силах помочь. Только глаза жили – полнейшие ужаса, бессилия, стыда. Он смотрел на меня – и не двигался. И это было страшнее всего. Потому что, если отец не защищает – никто не защитит.

А мать… Мать вздрогнула, как от удара плетью. Вскинула руки к губам, выдохнула имя, не моё – его. И упала. Медленно, без звука, как рушится свеча в церкви, догорев до основания. Косы её разошлись по полу, как распущенное проклятие, а губы посинели, будто жизнь, выйдя из неё, оставила только оболочку.