Я попыталась вырвать руки, но она держала крепко.

– Тогда ты станешь, как я, – прошипела она. – Одной из многих. Матерью, что растит детей в тени его равнодушия. Женщиной, что ждёт его милости, как подачки. И он найдёт себе новую – молодую, дикую, полную огня. А ты… ты будешь смотреть, как он ласкает её, и помнить, какой была когда-то.

Она отпустила мои руки, встала. Подошла к краю шатра, где на ковре лежали мои скудные пожитки – гребень из слоновой кости, что мать дала мне в приданое, остатки шёлкового платка, обрывок ленты.

– Красивые вещи, – сказала она, поднимая гребень. – Работа мастера. Наверное, дорогие. Наверное, дороги твоему сердцу.

И вдруг, одним резким движением, сломала гребень пополам. Звук был короткий, сухой, как треск ломающейся кости.

– Вот так, – произнесла она, швыряя обломки к моим ногам. – Вот так он сломает и тебя. Не сразу. Не от злости. Просто потому, что может. Потому, что ты – его вещь, а со своими вещами каждый волен делать что хочет.

Ярость вскипела во мне, как молоко на огне. Я вскочила, готовая броситься на неё, готовая рвать, царапать, бить. Но она только улыбнулась – улыбкой хищника, что довёл добычу до нужного состояния.

– Вот она, – прошептала Саргата. – Вот она, ярость, за которую он тебя и ценит. Береги её, княжна. Без неё ты – ничто.

Она повернулась к выходу, но у самого полога остановилась. Медленно развернулась ко мне.

– Я пришла не просто поговорить, – сказала она. – Я пришла предупредить. И предложить.

Из складок халата она достала что-то, завёрнутое в шёлк. Развернула – и я увидела кинжал. Небольшой, изящный, с рукоятью из резной кости и лезвием, что блестело, как слеза на солнце.

– Красивая смерть, – произнесла Саргата, кладя кинжал на ковёр между нами. – Быстрая. Без мучений. Один удар – и всё закончится. Ты умрёшь княжной, а не рабыней. Гордой, а не сломленной.

Я смотрела на кинжал, и что-то внутри меня дрогнуло. Не от страха – от искушения. Как просто было бы. Как легко. Взять лезвие, провести по горлу – и больше никаких унижений, никакой боли, никакого ожидания того, что будет хуже.

– Подумай, – прошептала Саргата. – Подумай, пока не поздно. Пока в тебе ещё есть то, что делает тебя человеком, а не животным.

Она вышла, не оглянувшись. А я осталась, стоя посреди шатра, глядя на кинжал, что лежал на ковре, как последняя возможность выбора.

Долго я стояла. Так долго, что солнце переместилось, и тени стали длиннее. Я думала о словах Саргаты, о её боли, о её ненависти. Думала о том, что ждёт меня впереди – годы унижений, медленное разрушение того, что составляло мою суть.

И всё же… всё же я не взяла кинжал.

Не от страха смерти. Не от надежды на спасение. А от злости. От ярости, что жгла во мне, как костёр в грозовую ночь. Саргата права – ярость была тем, что делало меня живой. И я не отдам её даром. Не растрачу на лёгкую смерть.

Если мне суждено сломаться – я сломаюсь, сопротивляясь. Если суждено умереть – умру, сражаясь. Но я не подарю ему лёгкую победу. Не дам ему удовольствия смотреть, как я исчезаю от собственной руки.

Я подняла кинжал. Подержала в руках, чувствуя тяжесть, остроту лезвия. А потом спрятала его в складках платья. Не для смерти. Для жизни. С того дня, когда представится возможность использовать его не против себя, а против того, кто сделал мою жизнь адом.

– Спасибо, Саргата, – прошептала я в пустоту. – За предупреждение. И за оружие.

Ветер шевельнул полог шатра, принёс запах степи – горький, пряный, древний. И в этом запахе мне почудился ответ – одобрение духов, что охраняли мой род веками.

Я буду жить. Я буду сопротивляться. И когда придёт время – я буду мстить.