Не от боли.

От стыда. От унижения. От того, что я больше не принадлежала себе – ни снаружи, ни внутри.

Я стояла – как стоИт свеча над гробом, что вот-вот опустят. Не живым телом – одним только дыханием, пустым, ломким, как стекло в мороз. Они ушли – те три женщины, с руками, как у скотников, с глазами без дна – осмотрели, обсудили, опозорили. Оставили меня – голую, как новорождённую, и мертвую, как жертву, не дождавшуюся ножа.

Я не успела прикрыться. Не успела даже вдохнуть, когда ткань полога шевельнулась, и он вошёл.

Хан.

Не громко. Не с клинком.

Он вошёл, как входит смерть, что решила тебя не торопить.

И встал в проёме – весь, как есть. Высокий, как дерево в засуху. Глаза – чёрные, плотные, как ночь без звёзд.

И он увидел меня. Всю. Сразу.

Я не прикрылась. Руки не послушались.

Как если бы я сама знала: он уже всё взял, взором, желанием, жадностью.

И он смотрел.

Долго. Молча. С похотью, в которой не было ни юности, ни страсти – одна только власть.

Как смотрят на то, что добудешь, и сломаешь, и заберёшь навек.

Не сегодня – но скоро.

И я знала это.

Каждой порой. Каждой жилкой. Каждой тенью страха, что просыпалась в крови.

Он шагнул внутрь, будто во дворец свой вошёл.

И воздух стал гуще, как перед грозой, как в бане, где не спастись дыханием.

Я всё стояла, не прикрытая, и чувствовала, как жар от его взгляда ползёт по мне, как будто он гладил – не руками, нет, – взглядом, волей, голодом.

– Ты, – сказал он. Тихо.

Но в этом «ты» было всё.

Как если бы он произнёс имя не моё, а принадлежность.

Я хотела отвернуться – не смогла.

Он ходил кругом, оглядывал – плечо, спину, волосы, будто прикидывал, где начнёт, и чем закончит.

И улыбался – не губами, глазами.

Как волк, что облизнулся.

– Не думал, что будешь такой, – шепнул, и голос его был как мех в ладони: мягкий снаружи, а внутри – капкан.

– Красота твоя – как яд.

И будет моя.

Вся. До последней слезы.

Я дрожала. Не от холода. От ощущения, что он уже дышит внутри меня.

И я была – как раскалённая медь: молчаливая, яркая, сдержанная, но вот-вот расплавлюсь.

Он подошёл ближе, и я услышала – как он дышит.

Медленно. Жадно. Глубоко.

Как зверь, что уже выбрал – и ждёт только сигнала, чтобы ринуться.

Но он не прикоснулся.

Он просто наклонился – так близко, что губы его почти касались щеки.

И прошептал:

– Запомни этот миг. Это начало. Ты ещё не моя. Но скоро не вспомнишь, как быть не моей.

И ушёл. А я осталась. Стоять. Гореть.

Не от стыда.

От знания: он уже начал меня брать. Не телом – душой. Словом. Взглядом. Властью.

И небо, что было над шатром, стало ниже.

А я – уже не свободна. Даже в сердце. Проклятый. Ненавижу. Однажду я перережу тебе глотку!

Она пришла, когда солнце стояло в зените, и тени от шатров были короткими, как дыхание перед смертью. Я сидела на шкурах, чиня разорванный подол платья – занятие глупое, бессмысленное, но руки должны были что-то делать, иначе они бы задрожали от ярости, что копилась во мне, как яд в змеином зубе.

Полог шевельнулся, и она вошла. Не спросив. Не поклонившись. Не объявив о себе. Вошла, как входит хозяйка в свой дом, как входит царица в покои рабыни.

Саргата.

Я знала, кто она, ещё не видев лица. По поступи – лёгкой, но властной, как у кошки, что идёт по забору между жизнью и смертью. По запаху – тяжёлому, пряному, с медью золота и горечью полыни. По тишине, что окутала шатёр, будто сам воздух понял: встретились две силы, и одна из них лишняя.

Она была красива. Проклято красива, как бывают красивы те, кого боги лепили в гневе, желая показать, что совершенство может быть острее клинка. Волосы – чёрные, с синевой воронова крыла, заплетены в тугие косы, перевитые золотыми нитями. Глаза – как у ястреба, жёлтые, с чёрными зрачками, что впивались в меня, словно хотели высосать душу. Кожа – смуглая, гладкая, как шёлк, что торговцы везут из дальних земель. И в каждом движении – сила, гибкость, опасность.