А пока… пока я подожду. Как ждут волки в засаде. Терпеливо. Молча. Готовые к прыжку.

Дождь барабанил по шкурам шатра, как пальцы мертвеца по крышке гроба – настойчиво, глухо, без надежды на ответ. Ночь была чёрная, беззвёздная, словно небо накрыли саваном, и даже луна отвернулась, не желая быть свидетельницей того, что творится под её покровом. Я лежала на шкурах, укутавшись в грубую ткань, что пахла конским потом и дымом костра, и слушала, как капли стучат по коже шатра – каждая как удар сердца, что вот-вот остановится.

Кинжал Саргаты лежал рядом, спрятанный в складках платья, холодный и острый, как последняя надежда. Я касалась его рукояти, чувствуя резьбу по кости, и думала – а что, если она права? Что, если смерть лучше того, что ждёт меня? Что, если достоинство стоит больше жизни?

Но каждый раз, когда пальцы мои сжимались на рукояти, что-то внутри кричало: «Нет! Не сейчас! Не так!» Это был голос той Марьяны, что ещё не сдалась, что ещё помнила вкус свободы и звук отцовского смеха в солнечном дворе дома.

И вдруг – тишина.

Дождь не стих – он просто перестал существовать. Как если бы весь мир затаил дыхание. Как если бы сама смерть подошла к порогу и остановилась, раздумывая, войти ли ей.

Полог шевельнулся. Беззвучно. Как крыло ночной птицы.

И он вошёл.

Хан.

Не топая сапогами. Не гремя оружием. Он вошёл, как входит туман – неслышно, неотвратимо, окутывая всё собой. В тусклом свете масляной лампы его фигура казалась не человеческой – тенью, отлитой из металла и ночи. Широкие плечи, узкие бёдра, руки, что могли сломать шею одним движением. И глаза… Господи, эти глаза!

Чёрные, как провал между мирами. Глубокие, как колодец, в который бросают проклятия. В них не было ни злобы, ни страсти – только спокойная, ледяная уверенность хищника, что знает: добыча никуда не денется.

Я не шевельнулась. Лежала, как мёртвая, надеясь, что он подумает – я сплю, и уйдёт. Но сердце моё билось так громко, что, казалось, весь стан слышит его стук. А дыхание… дыхание предало меня. Оно участилось, стало поверхностным, как у зверя, загнанного в угол.

Он остановился у входа, не двигаясь с места. Просто стоял и смотрел. И в этом взгляде была такая власть, такая непреодолимая сила, что я чувствовала, как она давит на меня, как камень на грудь утопленницы.

– Не притворяйся, – сказал он тихо, и голос его прокатился по шатру, как гром перед бурей. – Я знаю, что ты не спишь.

Я сжала веки ещё крепче, вцепившись в надежду, что он ошибается. Но он засмеялся – звук был низкий, хрипловатый, как рычание волка над поверженной жертвой.

– Сердце твоё бьётся, как у пойманной птицы, – продолжал он, делая шаг вперёд. – А дыхание… дыхание выдаёт страх. И что-то ещё.

Ещё шаг. Половицы под ним не скрипнули – как если бы сама земля боялась его потревожить.

– Гнев, – произнёс он с довольной усмешкой. – Ярость. Ненависть. Вот что я чувствую. Вот что делает тебя… интересной.

Я больше не могла лежать неподвижно. Рывком села, откинув волосы с лица, и посмотрела на него. Прямо. В глаза. И в этом взгляде была вся моя ненависть, вся боль, вся ярость, что копилась во мне с того дня, как он убил моего жениха.

– Вот так лучше, – одобрил он. – Теперь я вижу огонь. Теперь я вижу ту, за которой пришёл.

Он подошёл ближе. Так близко, что я чувствовала запах его кожи – терпкий, мужской, с примесью железа и дыма. Запах войны. Запах смерти. Запах того, кто привык брать то, что хочет, не спрашивая дозволения.

– Знаешь, – сказал он, опускаясь на корточки передо мной, – я мог бы взять тебя в первую же ночь. Мог бы сломать, как ломают ветку. Но где в этом удовольствие? Где азарт охоты?