Она была одета, как подобает дочери военачальника. Халат из алого шёлка, расшитый золотом, обрисовывал каждый изгиб тела, каждую линию, что природа щедро одарила красотой. На шее – ожерелье из золота и яшмы, на руках – браслеты, что звенели при каждом жесте, как колокольчики на могиле. И пояс – широкий, кожаный, с серебряными бляхами, а на нём – кинжал. Не украшение. Оружие.

Она села напротив меня, не спрашивая дозволения, и скрестила ноги по-мужски, как делают всадники у костра. В этом жесте была вызов, насмешка, презрение. Она смотрела на меня, как смотрят на соперницу перед поединком, зная, что победа уже предрешена.

– Значит, ты и есть та самая русская княжна, – произнесла она, и голос её был низким, хрипловатым, как у женщины, что много кричала в страсти или в ярости. – Та, из-за которой весь стан гудит, как растревоженный улей.

Я не ответила. Продолжала чинить подол, делая вид, что её присутствие меня не касается. Но пальцы мои дрожали – от злости, от страха, от желания вцепиться ей в горло и давить, пока не перестанет дышать.

Саргата засмеялась – звук был мелодичный, но холодный, как звон льда по стеклу.

– Гордая, – протянула она. – Это хорошо. Хан любит гордых. Ему нравится их ломать. Медленно. Тщательно. До самого основания.

Я подняла глаза. Впервые взглянула ей в лицо прямо. И увидела – ненависть. Чистую, неразбавленную, как родниковая вода. Ненависть, что жила в ней так долго, что стала частью крови, частью дыхания.

– А ты знаешь, как их ломают? – спросила я тихо, и голос мой прозвучал спокойно, хотя сердце билось, как птица в клетке.

Её глаза сузились. Улыбка стала острее.

– Знаю, – прошипела она. – Потому что была одной из них. Была гордой дурой, что думала – она особенная. Что хан выберет её среди всех. Что станет его единственной женой, матерью его детей, царицей степи.

Она встала, подошла ближе. Так близко, что я чувствовала запах её кожи – горький, с примесью железа и мускуса.

– Но знаешь, что случилось? – продолжала она, наклоняясь ко мне. – Он взял меня. Один раз. Два. Десять. А потом… потом просто перестал замечать. Как перестают замечать изношенную шкуру, старый кинжал, остывший костёр.

В её голосе звучала боль – старая, заскорузлая, как рана, что зажила неправильно. Боль, что превратилась в ненависть и теперь искала, на кого излиться.

– И ты думаешь, – прошептала она, – что с тобой будет иначе? Что твоя белая кожа, твои золотые волосы сделают тебя особенной? Что он полюбит тебя, а не просто возьмёт, как берут всех?

Я молчала. Но внутри что-то сжалось, как кулак. Потому что в её словах была правда. Горькая, жестокая правда, которую я не хотела признавать.

– Он назвал меня своей, – вдруг сказала она, и в голосе её прозвучала тоска. – Шептал мое имя, когда брал меня. Клялся, что никого не было до меня, никого не будет после. А потом… потом появилась другая. И ещё одна. И я поняла – мы все для него одинаковые.

Она выпрямилась, и лицо её стало жёстким, как маска.

– Но ты, – продолжала она, – ты особенная. Не потому, что красивее или умнее. А потому, что чужая. Потому, что взята силой, а не дана добровольно. Ты – его победа над твоим народом, его власть над твоей гордостью. И пока ты сопротивляешься, пока ненавидишь – ты интересна ему.

Саргата села на корточки передо мной, взяла мои руки в свои. Пальцы её были тёплыми, но я чувствовала в них силу – силу, что могла сломать запястье одним движением.

– Но что будет, когда ты сломаешься? – спросила она тихо. – Когда примешь его имя, его веру, его семя? Когда родишь ему сына и будешь смотреть на него глазами, полными любви, а не ненависти? Что будет тогда, русская княжна?