Мне стало страшно.

Так, как не было с первого дня.

Потому что теперь я была не просто пленницей – я была свободна.

И в этой свободе было что-то страшнее уз.

Я попятилась. Шаг за шагом. Смотрела на лица – все как один молчали.

Никто не окликнул. Никто не остановил.

Но каждый из них знал, что я не должна была выходить.

Я шагнула назад, одной рукой отодвинула полог и нырнула обратно в шатёр, будто в утробу, в могилу, в тёмное спасение.

Я села в угол. Колени к груди. Руки к вискам.

И всё моё существо шептало:

Это место – не моё.

И эта тишина – не простая.

Что-то грядёт. Что-то в воздухе. Что-то идёт ко мне.

А я – одна.

Среди врагов.

И даже хан больше не держит меня.

Потому что страх держит лучше любых уз.

Вечер опустился на степь не мягким сумраком, а глухим погребальным покровом, тяжёлым, как саван на лице мертвеца. Костры снаружи трещали редко, будто не от тепла, а оттого, что огонь сам дрожал. Воздух в шатре стоял спертый, плотный, наполненный чем-то таким, что не чувствуется носом, а расползается по коже, как сырость по стенам старого склепа.

Я лежала, завернувшись в шкуры, глядя в одну точку, не дыша – будто сама стала частью этой мёртвой тишины. И вдруг – шорох, тихий, как шелест мха под босыми ногами. Ни зова, ни стука, ни разрешения. Просто она вошла.

Улан-Ама.

Тень, дым, знак. Не женщина – сущность. Прошла сквозь полог, как ветер проходит через щель в ледяной стене. Шатёр не отреагировал, не шелохнулся – как будто ждал. Я не смогла закричать. Не смогла даже вдохнуть. Всё тело моё сковалось, будто я не из плоти, а из земли – впиталась, вросла, приросла, и даже мысль не могла вырваться из черепа.

Она стояла в проходе, и глаза её горели без света. Нет – не горели. Тлели. Как пепел, оставшийся после сожжённого дома. Лицо её было из складок, трещин, морщин – как кора дуба, что пережил тысячу зим. Волосы – как сухая степная трава, спутанные, с редкими костяными бусами, словно это не украшения, а напоминания о тех, кто глядел в неё – и не пережил.

Она не спросила, можно ли.

Она села.

Напротив меня.

Точно, как смерть. Не торопясь.

Молча.

И просто смотрела. Долго. Так долго, что я не знала – живу ли я ещё, или уже сплю, или умерла. В её взгляде не было вражды. Не было жалости. Там была только память. И приговор. Как будто она видит меня не сейчас, а всю – от рождения до конца.

Я не могла оторвать глаз. Хотела закрыться, спрятаться, исчезнуть – но не могла. Как олень, увидевший волка – и уже знающий: не убежит. А запах… О Господи, запах! Он наполз, как туман, как плесень по кладбищенским камням. Пахло глиной, в которую клали мёртвых. Пахло кровью, впитавшейся в полы старых храмов. Пахло родами, смертью, потом и медью. Запах древности. Запах тайны. Запах того, что не должно быть рядом с живыми.

И всё во мне понимало:

Это – не человек. Это – знамение.

И я – не избрана. Я – помечена.

Палец её поднялся, как будто не к моему лбу – к самой сути. Дрожа, но точно, как стрелка над компасом судьбы. Я видела, как он тянется – не торопливо, но неумолимо, с той беззвучной силой, что движет морями, корнями, с той древностью, которую не может остановить ни человек, ни бог. В этом жесте не было ни милости, ни угрозы – была только необходимость. Как восход. Как осень. Как смерть.

И вот – он коснулся. Не болью. Не жаром. Не жесткостью. Касание её было лёгким, как дыхание предков в тёплой пыли, что встаёт над прахом костей. Но в ту самую секунду, когда её палец лег на середину моего лба, – мир оборвался. Молча. Резко. Без предупреждения. Как если бы кто-то выдернул из меня весь воздух, свет и время.