Я не ответила. Не шептала в ответ. Не клялась.

Я просто дышала.

Жгуче, тяжело, глубоко.

Как дышат перед ударом.

И только тогда мои веки сомкнулись, медленно, будто земля накрыла меня слоем пепла. Глаза закрылись не от покоя, а от исчерпанности. Сон пришёл не как отдых, а как глубокое затмение в сознании, где не забывают, а затаивают. Тело отрешилось, ушло в тьму, но душа – горела. Горела не пламенем, а тлеющей жаркой решимостью, что не даёт умереть даже в аду.

Последнее, что я видела, прежде чем ночь забрала меня в свой холодный колыбель, было его лицо, освещённое рыжим трепетным светом костра. В отблесках углей он казался не человеком, а чем-то древним, рождённым не в плоти, а в пустоте между жизнью и смертью. Лик был спокоен, как у идола, которого молят и боятся. И в этом спокойствии было страшнее всего – потому что в нём не было сомнений.

Но и во мне их не было.

Я не спала – я выжидала.

И сон мой был – лишь орудие.

Как стрелы, что спят в колчане.

Он пришёл, когда ночь стала плотной, как саван. Ни слова не раздалось перед тем, ни звука – только шаги, и то такие, что казались глухим эхом моих страхов. Я знала, что он придёт. Как приходит буря после душного зноя, как приходит кара за молитву, сказанную с неверием. Я знала, и всё равно – каждая клетка моя затряслась, как свеча на ветру.

Он вошёл, и шатёр будто напитался его тенью, воздух потемнел, огонь в чаше затрепетал, зашипел, как если бы дух в нём узнал пришедшего. Я сидела, закутавшись в шкуры, дрожа – не от холода, а от того, что знала: сейчас меня лишат не тела – свободы. Не тронут губами, а выжгут волю. Не возьмут – сломают.

Он не сел. Он стоял – выше меня, как скала, как истукан. Глаза его, чёрные, как деготь в снегу, впились в меня, и я почувствовала – всё, что было мной, рассыпается под этим взглядом, как пепел в ладонях.

– Ты боишься? – спросил он.

И не дожидаясь ответа – шагнул ближе.

Я хотела спрятаться, уйти, исчезнуть, но некуда было – всё было он.

Он схватил меня за руку – резко, как зверь ловит птицу. Сжал так, что запястье хрустнуло. Я вскрикнула – но тихо, глухо, больше не от боли, а от унижения.

– Слишком тонкая кость, – сказал он, – а гордости – на троих.

Он рванул меня вверх, так, что ноги мои потеряли землю, а шкура сорвалась. Платье, обрывки его, повисли на мне, как насмешка над тем, чем я была. Он швырнул меня на пол рядом с очагом. Камни вонзились в кожу. Он не остановился. Схватил за волосы, за шею, как будто искал, где в теле живёт дух, чтобы вытащить его и раздавить.

– Ты думаешь, ты княжна? – прошипел он. – Нет. Теперь ты – моя тень, мой след, моя вещь. Ты – то, что я ношу под сапогом.

И тогда – удар. Не кулаком, не плетью. Словом. Плевком. Плевком в самую душу.

– Твой отец продал тебя, как кобылу. За пару лишних часов мира. И ты ещё держишь подбородок? Опусти. Опусти, княжна, ты уже не стоишь даже плоти, в которой ты живёшь.

Я лежала, скрючившись, и с каждым его словом внутри меня что-то ломалось – не кость, не плоть. Имя. Память. Дом. Всё, что делало меня собой. Я не плакала – слёз не было. Только сжалась вся, как зерно перед молотом.

Он опустился на колени рядом, схватил за лицо, крепко, грубо, и прошептал:

– Ты будешь смотреть мне в глаза. Пока не научишься бояться так, чтобы даже дыхание твоё было моим.

И я смотрела.

Сквозь боль. Сквозь унижение. Сквозь ненависть.

Я не просила. Не умоляла.

Но в тот миг что-то во мне умерло.

А значит – родилось другое.

Не княжна. Не женщина. Не дочь.

А зверь. Без рода. Без племени.

Зверь, что ждёт своего часа – и не забудет.

Ночь стояла глухая, вязкая, как степная грязь после летнего ливня – небо не пело, звёзды не светили, только ветер гнал сухие мысли меж холмов, нашёптывая что-то древнее, чужое, от чего у меня по коже ползли мурашки, словно мелкие духи бежали следом. Я лежала, укутавшись в шкуры, но тепло не шло в тело – жар костра остался снаружи, а внутри рос лёд.