Шатёр казался живым. Он дышал. Ткани чуть колыхались, как плоские груди умирающей ведьмы, что выдохнула проклятие, но не умерла. Вдруг – щелчок. Хруст. Тихий, будто ломается стебель, но в нём было что-то большее – звериное. Настоящее. Я напряглась, и в тишине своего страха расслышала: шаг.

Шаг в траве. Не копыто. Не сапог. Мягкий, хищный, осторожный.

Я медленно, едва дыша, отогнула край шкуры и заглянула в щель.

И он был там.

Волк.

Настоящий. Не сон. Не дух. Не метафора.

Серый, как зола в золе.

Огромный. Широкогрудый. Молчаливый, как старый воин, переживший тысячу битв.

Он стоял в нескольких шагах от шатра, не двигаясь. Не прятался, не пугал. Просто был.

Глаза его не сверкали, как у зверя – нет. Они были матовыми, выцветшими, как у стариков, что жили слишком долго, чтобы чему-то ещё удивляться. Он не рычал. Не приближался. Но смотрел на меня, будто видел не пленницу – душу, искривлённую болью.

Мы смотрели друг на друга.

И в этот миг весь мир сузился до этой щели в шатре и этих двух глаз, полных степи, голода, памяти.

Во мне замер крик. Замер страх.

И что-то – внутри – повернулось.

Он знал.

Я не знаю, как, но он знал.

Что я сломлена. Что я жива. Что я опасна.

Он знал – и не осудил.

А потом – как пришёл, так и ушёл.

Медленно развернулся, махнул хвостом, и растворился в темноте, как тень, что не должна была показаться, но показалась.

А я осталась – с этой встречей, как с меткой на сердце.

Это не был страх. Нет.

Это был знак.

Что не всё здесь принадлежит хану.

Что кто-то в этой проклятой степи – узнал меня. И признал.

***

Утро пришло не светом – тяжестью. Оно не озарило небо, а надвинулось, как хмель после злого вина: вязкое, мутное, с привкусом беды. Воздух стоял густой, как если бы степь накрыли парчой дыма, и в нём не хватало дыхания, как в церкви перед погребением. Я лежала, связанная, как всегда – руки под животом, ноги скручены туго, верёвка натирала щиколотки до крови, и даже когда я спала, я чувствовала эти узлы, как клеймо, как насмешку, как доказательство, что мне больше не принадлежит даже тело.

Но в этот день… было иначе.

Он вошёл, не проронив ни слова, и глаза его были такие, будто он уже похоронил всё живое. Я притихла, не смея дышать, ожидая привычного: еда, затем узлы, затем снова темнота. Но он подошёл, встал на колени – и медленно, молча, развязал меня. Сам.

Он даже не смотрел на меня – и в этом молчании было страшнее, чем в тысяче угроз. Он просто поднялся и вышел. Как будто больше я не стоила даже связывания. Как будто ему стало всё равно, уйду я или умру. Или… может, он знал, что я не уйду.

– Попытаешься бежать – поймаю и отрежу палец…Попытаешься еще раз – отрежу второй.

Я осталась одна. Свободная.

И от этого – в сто раз более пленённая.

Я приподнялась, ноги затекли, запястья саднили. Руки дрожали. Сердце билось в горле.

И всё же я вылезла. Из тени. Из страха. Из шкуры.

Я подняла полог шатра – и шагнула наружу.

И сразу – тишина. Такая, что даже ветер словно слушал.

Воины сидели по кругу, как обычно, но никто не ел, никто не громко говорил, никто не смеялся.

Они смотрели на меня.

Все.

Одновременно.

Не нагло, не вызывающе – но с тем вниманием, с какой смотрят на огонь, в который вот-вот бросишь живое.

В их глазах было неприкрытое любопытство. И…похоть.

И тут налетел ветер.

Резкий, ломаный, со свистом. Он пронёсся между шатрами, подняв пыль, запах коней, и… что-то ещё. Я вдохнула – и почувствовала гарь. Настоящую, пронзительную, как в день, когда сгорел амбар у деда. Но в небе – ни дыма, ни золы. Только вкус. И память. И предупреждение.

Что-то зашевелилось внутри. Живот сжался, как перед криком.