Мы смотрели друг на друга – не миг, не мгновение, а вечность, сжатую в дыхание.

И я не отводила глаз.

Не смела. Не хотела. Не позволяла.

Потому что в моём взгляде был вызов. Прямой, страшный, голый.

Потому что внутри меня уже шёл бой.

Он медленно, почти невидимо, приподнял угол рта – не в улыбке, нет. В зловещем знании. В беззвучном "знаю".

Но он не знал.

Что я – не просто пленная.

Я – приговор.

Я – обет.

Я – смерть, что придёт не завтра, но непременно.

И я клялась ему глазами.

Что он ещё увидит этот взгляд.

Перед тем, как закроет свои.

_________

Я лежала, уткнувшись щекой в грубую степную землю, и будто сама степь впивалась в кожу – острая, жёсткая, чужая, не знавшая жалости. Тело моё было ломким, как пересохший хворост, и всё же внутри меня что-то ещё держалось – не плоть, не разум… воля. Та последняя, что у женщин перед виселицей, у зверей в капкане, у матерей над телом сына. Молчаливая, несгибаемая, тёмная, как ночь.

Я не могла кричать – и не нужно было. В этой ночной тишине, где даже костры щадили огонь, а всадники дремали, как мрачные стражи под ликом зла, – достаточно было шёпота. И я шептала. Сжав зубы, сквозь дрожь губ, сквозь треснувший голос, как молитву – но не к небу.

– Я убью тебя… – выдохнула я, и слова слетели с языка, как капли крови с лезвия. – Или сдохну сама.

Пауза. Глубокая, как колодец.

И – заключение, не крик, а печать приговора:

– Да будет так.

Это было не сказано людям. Не проклятие в лицо палачу. Не просьба к богам.

Это было обетованье степи.

Я звала предков – тех, кто шёл с мечом и не возвращался, кто сгорал, но не склонялся.

Я звала силу рода, что спит в костях, в крови, в самой моей коже.

Я звала звёзды, что глядели на меня не с жалостью, но с древним знанием.

Земля подо мной будто дрогнула. Не громко, не в ответ, но… приняла.

Словно сказала: слышу.

Словно знала: ты теперь не рабыня. Ты – орудие.

Холод крался под рёбра, полз вдоль позвоночника, как ледяной змей, но сердце моё не трепетало – оно пылало. Горело без пламени, но с таким жаром, что мне казалось – если бы кто коснулся, обжёгся бы. Это был не гнев. Не месть.

Это была сила. Рождающаяся в безысходности. В унижении. В боли.

Я лежала – да. В пыли, в крови, в разорванном платье, одна.

Но в эту секунду я знала: я уже не она. Я не княжна, не пленница, не вещь. Я отомщу!

Ночь разлилась над степью чёрным покрывалом, усыпанным звёздами, что сияли не как надежда, а как свечи на панихиде, выстроенные в молчаливый ряд над мёртвым покоем. Ветер скользил меж шкур и тел, тревожа дыхание сна, перебирая мои волосы, спутанные, солёные, тяжёлые, как если бы сам воздух хотел запомнить каждую прядь, прикоснуться, прощаясь со мною, как с живой. Он не убаюкивал – он знал, что нет сна, есть только переход – из боли в память, из крика в безмолвие.

Я лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и чувствовала, как внутри меня не угасает, а копится: медленно, тягуче, как ядовитая слюда в сосуде, что треснет однажды. Кости ныли, тело гудело, связки резали, будто изнутри, но боль уже не властвовала – она стала частью меня, новой моей кожей, новым именем, новой плотью. И где-то за пределами того, что можно назвать слухом, родился голос.

Он не шёл по воздуху. Не катился с гор. Он был внутри – в пульсе, в дыхании, в крови, будто бы сама степь, затаившаяся, решила отозваться. Он был не мужской, не женский, но древний, как корень мира, как голос родовой памяти, что не нуждается в языке.

Ты станешь его проклятием.

Слова не испугали. Они – зазвучали, как истина. Как подтверждение того, что я уже знала, но не смела назвать. Я – не добыча, не жертва, не сломанная душа. Я – то, что вернётся. Не с мечом, не с ядом, а с глазами, в которых он утонет, когда меньше всего будет ждать. Я – не любовь и не ненависть. Я – его будущее возмездие, рождённое в этой ночи.