Книга Гусыни Июнь Ли

Yiyun Li

THE BOOK OF GOOSE

Published by arrangement with The Wylie Agency (UK)

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

Перевод с английского Любови Карцивадзе

♦

Невозможно разрезать яблоко яблоком. Не получится разрезать апельсин апельсином. Яблоко или апельсин можно разрезать, если у вас есть нож. Или вспороть им брюшко рыбы. Или, если рука достаточно тверда, а лезвие – остро, перерезать пуповину.

Можно изрезать книгу. Существуют разные способы измерения глубины, но немногие читатели измеряют глубину книги ножом, разрезая ее от первой страницы до последней. Интересно, почему?

Можно отдать нож другому человеку, гадая про себя, насколько глубокую рану он или она готовы нанести. Можно нанести рану самому.

Одна половина апельсина плюс вторая половина апельсина не составят снова целый апельсин. С этого-то и начинается моя история. Апельсин, который не считал себя достойным ножа, и апельсин, который никогда не мечтал превратиться в нож. Резать и быть разрезанной – ни то ни другое меня тогда не интересовало.

♦

Меня зовут Аньес, но это не важно. Вы можете пойти в сад со списком имен и написать их на апельсинах: Франсуаза, Пьер, Диана и Луи, – но какое это имеет значение? Для апельсина важна его апельсиновость. То же и со мной. Меня могли бы звать Клементина, или Одетта, или Генриетта, но что с того? Апельсин – это просто апельсин, а кукла – это кукла. Не думайте, что, если вы дадите кукле имя, она станет отличаться от других кукол. Вы можете купать ее, одевать, кормить воздухом и укладывать спать с колыбельными, которые, как вам кажется, матери должны петь младенцам. Тем не менее эту куклу, как и всех кукол, нельзя даже назвать мертвой, поскольку она никогда не была живой.

Имя, на которое вам следует обратить внимание в этой истории, – Фабьенна. Фабьенна не апельсин, не нож и не исполнительница колыбельных, но она может превратиться во что угодно или в кого угодно. Ну, когда-то могла. Сейчас она мертва. Известие о ее смерти пришло в письме от моей матери, последней из нашей семьи, кто все еще живет в Сен-Реми, хотя писала мать главным образом затем, чтобы сообщить не о смерти Фабьенны, а о рождении своего первого правнука. Если бы я осталась с ней, она бы спросила, почему я не родила ребенка, который пополнил бы ее коллекцию внуков. Это одно из преимуществ жизни в Америке. Я слишком далеко, чтобы ее заботили мои проблемы. Но я перестала интересовать ее задолго до замужества – и все из-за моей славы.

Америка и слава одинаково полезны, если хотите обрести свободу от матери.

В постскриптуме мать написала, что Фабьенна умерла в прошлом месяце – de la même manière que sa sœur Joline – так же, как и ее сестра. Джолин умерла в 1946 году при родах. Ей было семнадцать. Фабьенна умерла в 1966 году, ей было двадцать семь. Можно было бы подумать, что за двадцать лет роды станут менее опасны для женщин, что одна и та же беда не обрушится на семью дважды, но если вы так считаете, кто-нибудь, вероятно, назовет вас идиоткой, как раньше называла меня Фабьенна.

Моя первая реакция после того, как я прочла постскриптум: мне захотелось сразу же забеременеть. Я бы доносила плод до срока и родила ребенка, не умерев – я была в этом так же уверена, как в том, что знаю свое имя. Это стало бы доказательством, что я могу нечто, чего не могла Фабьенна, – быть заурядным человеком, которого жизнь не любит и не ненавидит. Человеком без судьбы.

(Полагаю, это желание могут по-настоящему понять только люди с судьбой, так что оно сродни несбыточной мечте.)

Но чтобы забеременеть, нужны двое; да и двое не обязательно гарантируют успех. В моем случае, чтобы забеременеть, потребовалось бы найти мужчину, с которым я могла бы изменить Эрлу (и что дальше – объяснить ему, что зачатый на стороне ребенок все-таки лучше, чем бесплодный брак?), или развестись с ним ради мужчины, который способен лучше сеять и пожинать. Ни то ни другое меня не привлекает. Эрл любит меня, и мне нравится быть за ним замужем. Возможно, его и огорчает, что он не может подарить мне ребенка, но я сказала ему, что вышла за него не для того, чтобы стать матерью. В любом случае мы оба реалисты.

Эрл ушел из Инженерного корпуса армии после того, как мы вернулись из Франции, и теперь работает у своего отца, подрядчика с хорошей репутацией. У меня есть огород, который я разбила на заднем дворе, и я развожу кур, всегда по две дюжины. Я надеялась добавить к своим подопечным нескольких коз, но двое козлят, которых я приобрела, все время прогрызали деревянный забор и сбегали. Ланкастер, штат Пенсильвания, – не Сен-Реми, и я не могу снова пасти коз. «Французская невеста» – так прозвали меня местные жители, и некоторые по-прежнему, спустя долгое время после того, как я перестала быть новобрачной (мы женаты уже шесть лет), так меня называют. Эрлу это нравится. Французская невеста придает его жизни блеск, но французская невеста, гоняющаяся за козами по улице, опозорила бы его.

Я отказалась от коз и решила вместо них разводить гусей. Прошлой весной я приобрела первых двух, тулузских, а в этом году – пару китайских. Эрл прочитал каталог и пошутил, что нам и дальше нужно каждый год добавлять американских, африканских, померанских и шетландских гусей. «Соберем шайку международных разбойников», – предложил он. Но он забыл, что две наши пары скоро станут родителями. Через год я ожидаю гусят.

Гуси – мои дети больше, чем куры. Эрл тоже любит гусей, именно он предложил дать им французские имена. Его французский не так хорош, как он думает, но это никогда не мешало ему говорить со мной на этом языке в наши самые интимные моменты. Я всегда говорю по-английски с людьми, окружающими меня в Америке. Я говорю по-английски даже со своими курами и гусями.

Огород дает больше овощей, чем мы можем съесть. Я делюсь ими с родней мужа – с родителями Эрла, с двумя его братьями и их семьями. Все они хорошо ко мне относятся, хотя и считают чудно́й и, возможно, смешной. За глаза они называют меня Матушкой Гусыней. Об этом я узнала от моей невестки Лоис, которая несчастлива в браке и надеется настроить меня против семьи Баррс. Впрочем, я не обижаюсь на это прозвище. Возможно, с их стороны и бестактно называть бездетную женщину Матушкой Гусыней, но я не обидчива и не сентиментальна.

Когда Эрл спросил о письме моей матери, я рассказала ему о рождении внучатой племянницы, но не о смерти Фабьенны. Если бы он заметил что-нибудь необычное, то предположил бы, что рождение очередного ребенка напомнило мне о пустоте в моей собственной жизни. Он любящий муж, но любовь нечасто приводит к пониманию. Когда я с ним познакомилась, он решил, что я молодая женщина, у которой нет секретов и ярких воспоминаний о детстве и юности. Возможно, не его вина, что я не могу забеременеть. Секреты, что живут во мне, оставили мало места для плода.

Я была так потрясена, что забыла отделить гусей от кур во время кормежки. Гуси вовсю гоняли и грабили кур. Я отчитала их, не повышая голоса. Фабьенна посмеялась бы над моей рассеянностью. Она бы сказала, что гусей нужно просто хорошенько отпинать. Но Фабьенна мертва. Что бы она сейчас ни делала, ей приходится делать, оставаясь призраком.

Я бы не прочь увидеть призрак Фабьенны.

Все призраки заявляют о своих призрачных способностях: менять облик, преследовать, видеть то, чего не видим мы, определять судьбы живых. Если бы у умерших не было выбора – становиться призраками или нет, призрак Фабьенны лишь насмехался бы над обычными трюками, которыми гордятся другие призраки. Ее призрак делал бы что-то совершенно иное.

(Например, что, Аньес?

Например, заставил бы меня снова писать.)

Нет, это не призрак Фабьенны дочиста облизал кончик моей ручки или открыл блокнот на новой странице, но иногда смерть одного человека становится чем-то вроде справки об условно-досрочном освобождении для другого. Возможно, я и не обрела полной свободы, но я достаточно свободна.

♦

– Как вырастить счастье? – спросила Фабьенна.

Нам было по тринадцать лет, но мы чувствовали себя старше. Теперь я понимаю, что физически мы были недоразвиты, как дети, родившиеся в военное время и выросшие в бедности, а в наш мозг втиснулось больше лет, чем мы на самом деле прожили. Мы не отличались хорошим сложением. Хорошо сложенные дети – редкое явление. Война гарантирует нескладность, но в мирное время наперекосяк идет другое. Я не встречала ни одного ребенка, который не был бы так или иначе искорежен. А когда дети вырастают, они становятся искореженными взрослыми.

– Разве можно выращивать счастье? – спросила я.

– Выращивать можно все что угодно. Так же, как картошку, – ответила Фабьенна.

Я ожидала ответа получше. О том, что счастье можно вырастить на верхушке майского дерева, или в гнезде крапивника, или между двумя камнями в ручье. Счастье не должно быть цвета грязи и прятаться под землей. Даже яблоки на ветке лучше подошли бы, чтобы называться счастьем, чем земляные[1]. Хотя, если бы счастье было похоже на яблоки, подумала я, оно было бы совершенно обыкновенным и неинтересным.

Вперед