– Ты мне не веришь? – не отставала Фабьенна. – У меня есть идея. Мы вырастим твое счастье, как свеклу, а мое – как картошку. Если один урожай не удастся, у нас все равно будет другой. Мы не умрем с голоду.

– А что, если не удадутся оба? – спросила я.

– Станем мясниками.

Тогда мы часто вели такие разговоры – для всего остального мира они были чепухой, но мир, как мы уже знали, полон чепухи. Так почему бы нам не забавляться нашей собственной чепухой? Если размозжить молотком большой палец на левой руке, почувствует ли что-нибудь большой палец на правой? Почему бог не додумался дать людям ушные веки, чтобы мы могли закрывать уши, как закрываем глаза перед сном или в любое другое время, когда мы не в настроении слушать болтовню мира? Если мы обе будем молиться с одинаковой серьезностью, но обращаться с противоположными просьбами – добрый боже, пусть завтра будет солнечный день; добрый боже, пусть завтра будет пасмурно, – как он решит, на какую молитву ответить?

Фабьенна обожала нести чепуху о боге. Она утверждала, что верит в него, хотя мне казалось, она имела в виду, что верит в бога, над которым всегда можно посмеяться. Я не знала, верю ли в бога: мой отец был атеистом, а мать – полной противоположностью атеистки. Окажись я ближе к одному из родителей, мне было бы легче сделать выбор. Но я была близка только с Фабьенной. Она называла себя смутьянкой божьей и говорила, что я тоже такая, поскольку всегда на ее стороне. В этом смысле мы не были атеистками. Нужно было верить, что бог существует, чтобы бедокурить и расстраивать его замыслы.

– Если мы можем вырастить счастье, значит, можем вырастить и несчастье? – спросила я.

– Ты выращиваешь чертополох или крестовник? – отозвалась Фабьенна.

– Хочешь сказать, что несчастье растет само по себе, как чертополох или крестовник?

– Или по воле божьей, – предположила Фабьенна. – Кто знает?

– Но счастье – может ли оно расти само по себе?

– А ты как думаешь?

– Я думаю, счастье должно быть похоже на чертополох или крестовник. А несчастье – на экзотические орхидеи.

– Аньес, только идиотка может в это верить, – отрезала Фабьенна. – Но мы и так знаем, что ты идиотка.

Я не сказала тогда Фабьенне, что, по-моему, наше счастье должно быть похоже на голубей, которых держал месье Дево. Они улетали и возвращались, а то, что происходило в промежутке, никого не касалось. Наше счастье не должно быть укоренившимся и неподвижным.

Месье Дево: следует сказать несколько слов о нем. Он, как и Фабьенна, был в начале этой истории, но когда нам исполнилось по тринадцать, ему уже перевалило за шестьдесят. Подозреваю, что сейчас его уже нет в живых. Так и должно быть. Фабьенна мертва, а у него не больше прав на жизнь, чем у нее.

Месье Дево, уродливый, болезненного вида человек, был деревенским почтмейстером. Мы с Фабьенной уделяли ему столько же внимания, сколько любому взрослому, то есть очень мало. Однако нам нравились его голуби. Некоторое время мы обсуждали, не завести ли и нам пару голубей. Днем один отправлялся бы с Фабьенной на пастбище, а другой сопровождал бы меня в школу, они летали бы над полями и переулками, доставляя наши послания от одной к другой. Но эта идея, как и идея выращивать счастье, занимала нас всего несколько дней, а потом сменилась новой. Мы никогда не осуществляли наших планов. Достаточно было чувствовать, что при желании мы могли бы воплотить их в жизнь.

Однажды мадам Дево умерла. Она была крепкой женщиной, моложе своего мужа, грубее и крикливее. Говорили, что она не болела ни дня в своей жизни, пока не слегла с лихорадкой. Три дня – и ее не стало.