Романтические отношения для неё всегда были чем—то вроде макраме – вроде и знаешь, что существует, но зачем, непонятно. Секс и вовсе казался абсурдом. Оголиться? Перед кем—то? Да она и в бассейне старалась стоять по грудь в воде. Как вообще можно позволить себе такое, если даже по утрам неловко встречаться с собственным отражением?

А теперь… вот это. Вторжение с программой, с расписанием, с кнопкой «тест». Она была не просто потрясена – она чувствовала, как трещит фундамент её личности. Всё, что она в себе удерживала годами, оказалось вдруг не просто ненадёжным, а снесённым одним движением. Даже не движением – импульсом. Произведённым кем—то, кто назвал её «партнёром по биоформе».

Внутри вспыхнул протест. Слабый, но настоящий. Желание вернуть контроль. Перепрошить память. Написать жалобу. Но в ту же секунду рядом с этим протестом выросло чувство, которое страшнее всего – любопытство.

А если?.. А вдруг?..

Она свернулась в клубок под одеялом, прижав колени к груди. В комнате было темно. Тишина. Даже холодильник притих, будто в знак солидарности.

– Ну вот и дождалась перемен, – пробормотала она в подушку. – Прилетели оттуда, откуда не ждали.

И, к собственному ужасу, улыбнулась. Неуверенно. Нервно. Как человек, который уже чувствует – завтра он проснётся другим. Даже если и будет делать вид, что всё по—прежнему.

Проснулась она не от звука, не от света и не от собственного желания. Проснулась от внутреннего толчка – настойчивого, почти физического, как будто кто—то пнул изнутри. Резко села в кровати и тут же пожалела. Простыня сбилась, левая рука онемела, ноги запутались в одеяле, на лице застыло выражение лёгкой смерти. Комната, как назло, не изменилась: всё тот же серый ковер, шершавые обои цвета сырой пыльцы, сухая трещина на потолке, как диагональный шрам. Всё было слишком настоящим, чтобы быть сном.

Она закрыла глаза обратно. Притворилась. Мол, «я ещё сплю, уйди». Может, если замереть, стать невидимой, раствориться в матрасе – исчезнет. Голоса же не выдерживают скуки, а с ней скука – это базовая комплектация. Даже мысли в голове звучали не внятно, а как через марлю: «Сон… просто сон… галлюцинация… поджелудочная шалит…»

Но голос внутри не ушёл.

– Доброе утро, тело номер восемь! – бодро пропело в черепной коробке. – Или уже девятое? Сколько вас было, я уже сбилась. Хотя, честно говоря, ты самая… м—м—м… деревянная. Но зато в тебе удобно. Много свободного места, и с мозгами не перегружено.

Она резко выдохнула через нос. Один раз. Глухо. Будто выдула из себя весь кислород, чтобы стало нечем говорить. Руки нашли одеяло, дёрнули вниз – откинули его с тем же настроем, с каким генерал сбрасывает ненужные бумаги с военного стола.

Села. Встала. Шаркнула по полу, словно заключённая на пересменке. Босые пятки, чуть влажные ото сна, прилипли к линолеуму, но она не обратила на это внимания. В голове бился только один нервный девиз: «Не разговаривать. Не вступать. Не подтверждать». Если этот голос – плод переутомления, гормонального сбоя, задержки зарплаты или недоедания, то любое внимание только его укрепит.

Голос между тем продолжал веселиться.

– Молчит. Значит, злится, – весело констатировала Кляпа. – Обожаю такие утренники. Ты прямо как овсянка: серая, тепловатая и липкая. С характером старого маникюра. Но ничего, мы поработаем. Разомнёмся.

Валентина не ответила. Подошла к двери в ванную, толкнула её плечом. Щеколда не выдержала удара и предательски скрипнула. Свет она не включила – в полутьме всё казалось менее реальным, менее глупым, менее катастрофичным. Умывальник встретил её с равнодушием сантехнической эпохи. Она опустила руки под ледяную струю. Вода била яростно, будто хотела выбить из неё инородное. Брызги летели на халат, на зеркало, на стены. Звук воды был единственным настоящим.