По сути, это тоже был портрет девушки, но с совершенно противоположным значением, чем изображённой «Индурры». Глаза были злые, коварные, губы – не нежно-коралловые, а полные, расплывшиеся в презрительной улыбке. На языке валялся всякий мусор, пупок присутствовал, но имел второстепенное значение, гораздо более выделялись бёдра вместе с попой, приподнятой в возбуждении, которые были изображены по бокам пупка в другом ракурсе – не таком, как на «Индурре». Вниз от центра пупка начиналась пещера – страшно тёмная с изорванными краями, с обваливающимися в пропасть камнями. А хорошенькие ножки, скрещённые Х-образно, были обуты в пиратские корабли, бороздящие бушующий океан.

Это было мерзко, а похотливая красотка ничего, кроме чувства гадливости не вызывала.

Рассмотрев картину, Николло попятился, тряся головой, потом показал на «Индурру» и что-то тихо сказал Бобру.

Тот свернул полотно, кинул его на мой столик, возле которого шёл этот разговор и понуро пошёл к «Индурре». Мы с Николло отправились следом. Как хорошо, что в это время в галерее не было никого. Люди начнут собираться примерно через час, испив целебной водички из источника.

– Что он сказал? – спросила я Бобра, когда мы подошли ближе.

Он посмотрел на меня, будто увидел муху на белоснежном белье и, кривя губы в уже знакомой презрительной усмешке, удостоил ответом:

– Эта девушка похожа на его дочь Розину.

Николло кивнул, услышав знакомое имя, и сказал что-то просительным тоном, приложив руку к сердцу. Я поняла, он просил продать картину.

Бобр достал из кармана маркер и написал на листе отзывов 1000 евро. Николло взял у него маркер и написал 500. Началась торговля. Я ликовала.

Наконец, они сошлись на 800 евро, и Бобр стал вынимать картину из рамы.

– Что вы делаете? – спросила я, – ведь багет тоже денег стоит.

– А что вы тут делаете? Не видите, я продал свою картину, но покупателю удобнее везти её без рамы. Вопросы будут? Занимайтесь лучше бумагами.

– Скажите ему, что я сейчас заполню бумаги для декларации, чтобы провезти картину через границу.

– Сами скажите.

– Документы. Я пишу документы, – тронула я Николло за рукав, кипя от негодования.

Он опять кивнул, не сводя глаз с картины. Розина – ина. Надо ему сказать, что слово «дура» – не очень хорошее в русском языке. Хорошо ещё, что наш «Мух» подписывал картины на обратной стороне.

Заполняя необходимые документы, я немного успокоилась. Николло с Бобром подошли к моему столику, и итальянец начал отсчитывать купюры. Бобр небрежно сунул их в карман, потом подумал и бросил на стол 100 евро.

– Это наш процент? – удивлённо спросила я.

– Нет, это ваш процент, с Ларой я сам разберусь.

– Благодарствую, но мне подачки не нужны, – нахмурилась я.

– Извольте, как изволите, – балагурил Бобр, вызывая своей кривой усмешкой ещё большее моё недовольство и забирая деньги в карман.

Николло с интересом наблюдал за нашей перепалкой, потом взял лист бумаги, написал на нём своё имя и отдал мне:

– Интернет.

– Спасибо, – я написала на листе адрес своего почтового ящика и отдала ему, – почта.

– В Италию собираетесь? – продолжал Бобёр, не убирая с лица своей отвратительной усмешки.

– Вам-то что? Вот тут подпишите и можете идти писать очередную дуру.

– И что я должен подписать? Что вы отказались от моей взятки?

– Нет, то, что вы продали свою картину в нашей галерее за 800 евро.

– А если не подпишу?

– Подпишете по просьбе Ларисы Андреевны.

– А если я скажу ей, что продал за 500, да ещё вам 100 отстегнул?

– Вам она не поверит, – ответила я, как можно спокойнее, хотя очень хотелось ударить его по ехидному лицу.