Повесть о Горе-злосчастии
Потом, опять повалившись в койку, дрожа от холода под тонким казенным одеяльцем, прислушиваясь к раздававшимся вокруг храпу, стону, нечленораздельному бормотанию и лунатически ясным разговорам, я вспомнил в обратном порядке: душевный подъем, вызванный архитектурными формами XVII века, грустно-приподнятый проход по вечерней Москве под медленно падающим снегом, весь удачно прожитый день, – и увидел во всем какую-то светлую предопределенность. Все происходящее имело какой-то смысл. Меня явно вели к какой-то цели, мне пока неведомой. Так было надо.
– …Ибо очень часто необычайными, невиданными, непостижимыми для людей путями небо ставит на ноги падших и обогащает бедняков.
Сервантес. Дон Кихот. II. 60
«Все, бросаю курить», – подумалось почему-то. Я чувствовал, что новый человек рождается во мне. Было плохо, мучила изжога, голова раскалывалась, но я чувствовал себя необыкновенно свободным и ничего не боящимся. Упавши на самое дно (с похмелья даже на отчаяние был неспособен), я сразу избавился от всех страхов.
Здесь-то и настигает нас со сверлящей силой мысль о личном Провидении, имея на своей стороне лучшего защитника, очевидность, – там, где нам до очевидного ясно, что решительно все вещи, которые нас касаются, то и дело идут нам во благо.
Ницше. Веселая наука. IV. 277.
Милиционер выкрикнул мою фамилию, я поднялся и пошел за ним, поминутно натыкаясь на стены. Дежурный, даже не взглянув на меня, сказал моему провожатому:
– На хера ты его привел? Пускай еще поваляется.
– Ступай назад, – приказали мне.
Я не смог найти обратной дороги и был препровожден за локоть, без лишней, впрочем, грубости. Через полчаса меня опять вызвали и велели одеваться. За одеждой надо было пройти в соседнюю комнату, но одеваться снова вывели в приемную, перед всеми. Куртка, шапка, новый костюм-тройка были заблеваны и вываляны в грязи, сорочкой и майкой словно полы мыли. Милиционеры (молодые ребята) молча смотрели, как я одеваюсь.
– Дайте-ка глянуть на этого цыпленка! – послышался зычный голос, и женщина-врач присоединилась к милиционерам.
Она уселась прямо передо мной, упершись кулаками в расставленные могучие колени, и принялась раздельно и смачно обкладывать меня на чем свет стоит.
– Да ладно тебе: парень-то неплохой, – вступился за меня один из ментов.
– Неплохой? – взорвалась врачиха. – Ты его видел? Он же синий был, когда его привезли! Он же по-настоящему кончался! Если бы я укол ему не сделала, он бы подох у нас здесь!..
Кончив одеваться, я стоял перед нею, грязный, жалкий, униженный, стараясь хоть смирением выразить свою признательность за причиненные хлопоты, и вдруг – я едва успел отвернуться – меня вырвало прямо в урну у входной двери. Тут даже видавшая виды врачиха осеклась. Плюнула и ушла, хлопнув дверью своего кабинета.
Да-а… Мое унижение столь было очевидным, что куражиться не приходилось. Но тем сильнее разгоралась и пела во мне непонятная радость.
И если все люди в мире грязны, почему ж не забраться в ту самую грязь и зачем не вздыматься с той самой волной? А если все люди везде пьяны, почему б не дожрать барду и не выпить осадок до дна?
Цюй Юань. Отец-рыбак
– Ваш домашний адрес? – спросил дежурный, заглядывая в мой паспорт, перед тем как вернуть его мне.
И я не смог удержаться, – внутренне хохоча, повторил фразу, произнесенную мной лет тридцать назад, при первом приводе в милицию (вместе с Дементием), так насмешившую тогда моих друзей, что с тех пор всякий раз, как я начинаю прикидываться дураком, они уличают меня ею: