Гриня сидел в своей мастерской, которую он оборудовал в подвале пятиэтажки, взаимовыгодно договорившись с начальником ЖЭКа, и не спеша занимался изготовлением своего очередного шедевра. Нет, Гриня не был дипломированным художником или скульптором. Не мог он похвастаться и охватившим его высшим образованием конструктора или инженера. А был он с послешколья немного слесарем, немного токарем, а ещё плотником, столяром, маляром и электриком. Но с врожденной смекалкой, искрившейся в глазах, и с творческой жилкой, которые проявлялись в нём таким образом, что, если взглянуть с полувековой высоты на его трудовую биографию, то стал он всё же и художником, и скульптором, и конструктором, и инженером – всеми по чуть-чуть и одновременно.

А началось всё с чего? С того, что талантом ежели Бог кого наградил, то рано или поздно будет оный индивид от других отличие иметь. Например, все будут одной дорогой ходить, на одно и то же смотреть и ничего не замечать. А один посмотрит и вдруг что-то новое углядит, идею какую из глубин ума своего наружу вытащит, да и применит её потом, приладит к чему-то полезному. У древних греков это «эврика» называлось. Так вот и Гриня наш, ходил-ходил по городу, глазел на двери учреждений, заведений или на витрины магазинов и вдруг углядел новаторские возможности в обыденности повседневной.

Что простой советский человек видел чаще всего? Нет, не на крышах, где лозунги и призывы, а на уровне глаз? А видел он примерно одно и то же адресованное ему сообщение, посыл, так сказать. Потому что посылало его, простого советского человека, сообщение это куда подальше. В том смысле, что иди отсюда, не останавливайся!

«Мест нет»

«Мяса нет»

«Пива нет»

«Билетов нет»

«Путёвок нет»

«Бензина нет»

«Приёма нет»

И всё в таком же роде в разных вариантах. То бишь предупреждали товарищи из сферы торговли и услуг сограждан своих, что, мол, не отвлекайтесь, идите себе на завод или фабрику, работайте как следует, производите больше товаров, а к нам заходить не надо – чего время зря тратить и нам работать мешать?

Такие простые по форме и безнадёжные по содержанию послания встречались повсеместно, и никто внимания на них не обращал. А Гриня вот обратил. Узрела его художественная натура несовершенство оформления и несоответствие его той великой социалистической истине, которую сообщения эти в народ транслировали. Ибо таблички эти бесталанно изготовлены были, вкривь и вкось написаны на картонках от коробок или вовсе на тетрадных листках, а прилеплены или вывешены как попало, без вкуса, изыска и красоты. А без красоты оно что? Оно никакого действия возыметь на интеллигентного человека не может.

Хоть и вывесили табличку «НЕТ», а всяк всё равно норовит зайти да спросить: «А может есть? Что, совсем нет? Может где осталось? Мне очень надо, может найдёте?» – и всё в таком же ключе. Что на это можно такому недоверчивому типу ответить?

При всём богатстве русского языка вариантов было не так уж и много.

– ТЫ ЧЁ, НЕГРАМОТНЫЙ?

– ЧИТАТЬ УМЕЕШЬ?

– ВОН ЖЕ НАПИСАНО!

– ВЫЙДИ И ПОСМОТРИ НА ДВЕРИ!

Это если только вежливые варианты брать. А в грубой форме заприлавочный работник заведения просто молча поворачивался жирной спиной к несчастному посетителю и уплывал вглубь своих служебных тылов, где всё то, чего как бы «нет совсем», как раз и хранилось в достаточном количестве. Только предназначались эти запасы не для всех, а для узкого круга избранников и не по той цене, которую государство так опрометчиво и централизованно установило.

Всё это Гриня прекрасно знал, ко всему этому привык и считал это таким же натуральным свойством окружающего мира, как и смена погоды или сезонов в умеренном климатическом поясе. Только уж больно коробило его тонкое восприятие отсутствие эстетики. У природы-то всё красиво выходит, что летом, что зимой. Даже дождь свою красоту имеет, иначе с чего бы художники городские лужи на своих картинах рисовали. А объявления эти самопальные и разношёрстные усладой для глаз не были, а больше на визуальный мусор смахивали. Поэтому и решил Гриня, что надо бы это дело поправить ради эстетизации городского облика.