Отец Фабио оказался монахом францисканцем. Это если судить по одежде – традиционной сутане с веревкой на поясе. Правда, по не очень смиренному выражению лица, с которым он подозрительно рассматривал промокшего молодого человека, обратившегося к нему, он больше походил на переодетого полицейского. Однако, как только он узнал, что Роберто пришёл от брата Джованни, лицо монаха сразу стало приветливым, а взгляд участливым. А после того, как Роберто рассказал о наложенной на него епитимьи, отец Фабио поведал, что он является хранителем органа и попросил следовать за ним. Удивлённый и заинтригованный Роберто пошёл за монахом, который привёл его в комнату, где стояла органная консоль и несколько шкафов с нотами. Достав один альбом, отец Фабио поставил его перед Роберто и попросил сыграть с листа, предварительно подвигав рукоятки регистров инструмента.

Роберто с минуту растирал ладонями пальцы, согревая суставы, потом уважительно взглянул на деревянные педали, с тревогой – на свои мокрые ботинки и вопросительно – на отца Фабио.

– Какой у вас размер обуви, сын мой? – спросил тот, с внутренним удовлетворением отметив, что молодой человек знает, что касаться педалей инструмента можно не любой обувью.

– Сорок шестой, – вздохнул Роберто обречённо.

– Тогда сделаем так, – отец Фабио достал из-за шкафа лист толстого картона и накрыл им педали, – играйте без нижних регистров.

Роберто сел на скамью спиной к мануалам, потом развернулся, подняв колени, выпрямил спину, взглянул на ноты и коснулся клавиш. Орган ожил и задышал звуками флейт. Когда первая страница была сыграна, отец Фабио остановил его.

– Хорошо, сын мой. Пьесы найдёшь в этом шкафу. Можешь приходить играть после десяти вечера и до шести утра. Ключ от этой комнаты я дам, а вот правильные туфли придётся подыскать самому. Пойдём, я провожу тебя.

Так для Роберто начался поиск внутреннего баланса. В ночные часы с помощью целительного дыхания органа ему почти удавалось его находить, по крайней мере, никакие чувства и мысли не беспокоили его во время игры, благодаря чему он достигал состояния медитативной отрешённости. Но эффект был, увы, непродолжительным. Наступал день, просыпался город и оживали смятение и раздражение, желания и неудовлетворённость, сомнения и возбуждение, которые сменяли друг друга в произвольном порядке, расшатывая непрочную ночную конструкцию умиротворённости, выстроенную бессонными часами аудиенции с органом.

Пожалуй, даже больше, чем игра на органе в одиночестве, Роберто отвлекали и развлекали почасовые уроки музыки, которые он был вынужден давать в свободное время всем желающим, откликавшимся на его объявления. Поскольку Мокинелли, обещавший на их первой встрече «что-нибудь придумать» для улучшения материального положения стажёра, видимо, забыл об этом, Роберто пришлось зарабатывать на жизнь преподаванием игры на пианино или изредка настройкой.

Чаще всего такие уроки требовались школьникам, которые совершенно не желали заниматься сами. И хотя их капризы приходилось терпеть, зато их родители обычно милостиво предлагали Роберто помимо оплаты за урок присоединиться к ним за трапезой, от чего Роберто никогда не отказывался. Хуже обстояло дело со взрослыми учениками, точнее ученицами, так как в лучшем случае можно было надеяться только на кофе, а в худшем – на угрожающе-подозрительные взгляды их папаш или ревнивых мужей.

Самыми лучшими, но наиболее редкими учениками оказались обеспеченные одинокие дамы пенсионного возраста. Для них урок музыки был лишь поводом к тому, чтобы рассказать с мельчайшими подробностями о своей жизни, о впечатлениях от ужасных газетных новостей, или пожаловаться на всё и вся. Но зато, если Роберто выдерживал эти монологи, вкусный обед в финале был почти гарантирован. И похоже, именно он придавал Роберто больше всего сил для последующей органной медитации в ночи.