– Когда-нибудь, – произнёс Первый Картограф, и теперь Ева была уверена, что он обращается к ней, – кто-то попытается собрать их снова. Кто-то, движимый любовью, или жадностью, или отчаянием. И тогда…

Он повернулся и посмотрел прямо на Еву. Его глаза были как два солнца, и смотреть в них было невыносимо больно.

– Будь осторожна, наследница. Некоторые двери открываются только в одну сторону. А некоторые не должны открываться вовсе.

Видение начало распадаться. Зал с картами расплывался, как акварельный рисунок под дождём. Но прежде чем всё исчезло окончательно, Ева успела заметить кое-что ещё. На запястье Первого Картографа, среди движущихся татуировок-карт, был рисунок сада. Маленького волшебного сада с калиткой.

Точно такого же, какой она нарисовала для Анны пятнадцать лет назад.

Ева очнулась на полу своей мастерской. В ушах звенело, во рту чувствовался привкус меди, а левая рука онемела от локтя до кончиков пальцев. Она попыталась пошевелить пальцами – получилось, хоть и с трудом.

Медленно, опираясь на правую руку, она села. Голова кружилась, но не так сильно, как после обычных видений. Это было другое – не просто подглядывание за путешественником, а погружение в память самой карты.

Фрагмент всё ещё лежал на столе, но выглядел иначе. Линии стали чётче, символы – ярче, а в том месте, где были более свежие штрихи, проступили новые детали. Теперь Ева видела: кто-то пытался дорисовать недостающие части, но делал это неправильно. Линии были проведены обычными чернилами, без понимания сути.

«Семь фрагментов», – вспомнила она слова Первого Картографа.

Марк сказал, что у Лены было три. Значит, где-то существуют ещё четыре части карты. И если Лена исчезла, используя неполную версию…

Ева встала, держась за край стола. Ноги дрожали, но держали. Она посмотрела на часы – половина четвёртого утра. До прихода Марка оставалось шесть с половиной часов.

Времени хватит.

Она достала чистый лист особого пергамента – того, что использовала для самых сложных работ. Изготовленный по рецепту, передающемуся от наставницы к ученице, он мог выдержать любую магию. Затем открыла шкаф с чернилами.

Обычно для карты она смешивала три-четыре оттенка. Для Карты Всех Дорог понадобится больше. Ева доставала флакон за флаконом: чернила из сока несуществующих ягод, из пепла сожжённых нарисованных писем, из слёз радости и слёз печали, из утренней росы мира, где никогда не всходило солнце.

Работая, она думала о видении. Первый Картограф разделил карту не просто так. Он знал, что рано или поздно кто-то захочет использовать её силу. Но почему семь частей? И почему на его руке была карта сада Анны?

«Может, это не та же карта, – пыталась убедить себя Ева. – Может, просто похожая».

Но она знала, что лжёт себе. Связь была слишком явной, слишком специфичной. Каким-то образом судьба её сестры была связана с Первым Картографом и Картой Всех Дорог.

К пяти утра у неё было смешано семнадцать различных оттенков чернил. Они стояли в маленьких хрустальных флаконах, переливаясь в свете ламп. Ева устало потёрла глаза. Осталось самое сложное – понять принцип построения карты.

Она снова склонилась над фрагментом, на этот раз вооружившись не только лупой, но и специальным увеличительным стеклом, которое показывало магическую структуру рисунка. Под стеклом линии карты превращались в сложное переплетение энергетических потоков. Это была не просто карта – это была формула, заклинание, воплощённое в графической форме.

«Я не смогу просто дорисовать недостающие части, – поняла Ева. – Нужно воссоздать саму структуру, понять логику построения».