Я углубилась в анализ данных. Графики разделились по полу: кривая мужской безработицы стремительно ползла вверх, а женская – стабильно спускалась вниз.

Похоже, система таким образом приходила к равновесию. Это был год очередного экономического спада. Вероятно, работодатели, оптимизируя расходы, делали ставку на сотрудниц, чьи зарплатные ожидания сравнительно меньше – исторически сложившаяся гендерная разница в оплате труда сыграла здесь ключевую роль. Пока мужчины, рассчитывая на более выгодные предложения, не спешили с трудоустройством, женщины проявляли гибкость, быстрее соглашаясь на доступные вакансии.

Едва сдерживая дрожь в руках от исследовательского возбуждения, я протянула графики Петру Борисовичу и озвучила свой вывод:

– Безработица растет только среди мужчин.

Он будто услышал редкостную бредятину:

– Что опять вы придумали, Аглая? Такое невозможно!

– Да вот же, посмотрите на графики.

– Тут ничего не очевидно. Это ваши фантазии. Пусть лучше Татьяна проверит ваши слова, – с раздражением бросил он.

Татьяна сдалась на третий день переговоров, когда я, как упрямый курьер, принесла ей папку с распечатанными исследованиями. Ее сомнения висели между нами гирями – каждое «но» приходилось распиливать цитатами из научных статей, словно разрезая стальные цепи. Два дня я металась между ее кабинетом и своим. «Вот модель Карабчука-Рахимовой, вот статистика за последние десять лет», – твердила я, будто читала заклинание.

Она кивала, но в ее глазах плавали тени скепсиса – как будто ее убеждали, что земля круглая, а за окном все еще виднелся край панциря черепахи.

Руководство напоминало глухие стены прочных сталинских домов – мои выводы отскакивали от них, оставляя лишь царапины на штукатурке бюрократии. Каждый спор с коллегами превращался в изнурительный квест.

Я нервничала. Чтобы заглушить тревогу, постоянно что-то ела, налегая на сладкое. К вечеру быстро утомлялась. А силы мне были нужны, по вечерам приходилось писать диссертацию.

Ночью же не могла уснуть. Потолок превращался в экран: на нем прокручивались лица бывших коллег – тех, кто когда-то спрашивал: «Аглая, как думаешь?» Их доверие теперь казалось теплым пледом, который променяли на колючий свитер из амбиций. За окном гудел ночной трамвай, отсчитывая секунды бессонницы, а я, завернувшись в одеяло, шептала в темноту формулы – как мантры против тоски по времени, когда мой голос что-то значил.

В другой раз я подготовила ответ на обращение одного гражданина. Тюк направил меня к начальнице соседнего отдела, чтоб согласовать с ней.

При виде меня Ольга Петровна Пирожкова отложила бутерброд с котлетой и нахмурила брови. Я широко ей улыбалась, пытаясь придать предстоящему разговору доброжелательный тон. Дожевывая, она предложила мне сесть, указав рукой на стул.

Стул скрипнул, как старый пес, недовольный гостями.

Моя улыбка, похоже, действовала ей на нервы. Она листала документ, шурша страницами так, будто рвала их зубами. Проверив количество листов, из которых состоял ответ гражданину, она закрыла глаза, сделав тяжелый вздох, и начала:

– Это что такое? Кто вам сказал так подробно отвечать гражданам? Вы что, из отдела этого Тюка?

– Да, – робко ответила я.

– Этот идиот может! Кто велел приходить ко мне лично? У нас есть система документооборота, согласование проходит в ней! Это Тюк вас послал?!

– Да, мне уйти? – прозвучало напряженно, ведь внутри я возмущалась: «Как она смеет оскорблять моего начальника!»

– Раз пришли, давайте посмотрим, что вы понаписали. – На лице у нее читалось отвращение.

Она плюхнулась за журнальный столик. В фигуре Ольги Петровны большим было все, особенно монументально смотрелись щиколотки. Я села вслед за ней.