Нет, вещь должна быть другой. Стол должен стоять сто лет. И если дети его режут перочинным ножичком, он от этого становится только крепче и привлекательнее. Шкаф – пятьдесят, и в самых дальних его углах хранятся вещи еще от прабабушки. И никакой моли, заметьте! Засыпали чего-то в 50-е годы, и с тех пор – полный порядок. Кресло хранит подушечку, на которой любил сидеть дед. Унитаз – обычный, груша и веревочка. Работает как часы. Трубы – чугунные. Потолок белили в 73-м – никаких трещин.

Двери – хоть ОМОН выбивай. Не получится. Балкон размером с небольшую танцплощадку. Туда можно вообще все вещи из квартиры выбросить – все равно место останется. Плитку клали две тетки из Липецка в 81-м, недавно понадобилось оторвать одну – невозможно!!! Только со стеной.

И вот когда я буду всем этим окружен и буду уверен в каждой вещи, и придет долгожданная свобода.

И тогда я сяду в любимое кресло, возьму стопку бумаги, обмакну ручку и выведу сверху жирно, не жалея чернил:

Роман.

Потом почешу затылок, зачеркну и напишу:

Повесть.

А потом задумаюсь – надолго-надолго.

(о себе, XXI век)

Поколение семидесятых достаточно четко делилось на комсомольцев и не-комсомольцев. Не-комсомольцы считали, что главное – это внутренняя работа, а не внешняя.

Но общим было ощущение неясности выбора, и поэтому и тот, и другой путь допускал большие колебания. Я не думаю, что в 70-е могли вырасти люди, имеющие ясные цели. Вернее, могущие видеть перспективу. 70-е – импрессионистичны, в них все размыто. Да, хватались, разбрасывались, но очень быстро остывали. В этой размытости – особый демократизм 70-х. Комсомолец и двоечник могли забуриться в пивную и загреметь в вытрезвитель. Хотя первый мог много при этом потерять. И оба это хорошо понимали.

Конечно, выбирали путь, шли по нему, а потом в секунду могли все спустить в унитаз. И необязательно этому предшествовали мучения, сомнения, скорее сам воздух, атмосфера были таковы, что устоявшееся оказывалось вдруг ненужным.

Есть семидесятники «по жизни» – свои ребята, они до сих пор не сделали в жизни выбора. Приближаешься к ним и не понимаешь, что произойдет в следующие часы, – напьешься, упадешь в канаву, уедешь в другой город, к кому-то на дачу, получишь по физиономии или, по старой памяти, попадешь в пикет. И это отнюдь не просто общерусская черта, а своя, родная, наших семидесятых.

А вот все это: деньги-шменьги, власть – не имеет возраста.

(рассуждения, ХХ век)

Годы труда, разочарований, разговоров. А есть ли достижения? Все это куда-то движется. Есть процесс. Потом все замирает – все то же, но тонусом ниже. Побеждает усталость. Но усилия кажутся по крайней мере – не бесплодными.

Но вот все болевые точки определены и не хочется к ним прикасаться. Плод созрел. И в ужасе уставясь на него: а был ли процесс? И какие достижения?

Почему там твой страх, слабость, лень, безволие, инерция, боязнь жизни, самообман? Этот плод – как вторая голова. Это теперь – тоже ты.

Срубить? Казнить себя?

Не рубить. И никогда не узнать, что же там – за страхом?

(о себе)

Проснулся. Встал.

– Ну, как там дела?

Плохо. Поел. Стало хуже. Вышел из дому, еле дошел до автобуса. Поднялся в горку – просто невозможно. Посидел, поработал. Подташнивает. Голова кружится. Поехал домой. Пробки, темень, слякоть. Хуже некуда.

Решил пройтись пешком. Вдруг – полегчало. Нет, ну что это, так нельзя, откуда, зачем?

Поужинал. Плохо. Лег спать. Нестерпимо.

Проснулся.

– Ну, как там дела?

(о себе)

Сижу дома, болею гриппом. Неделю, вторую. И постоянно на себя натыкаюсь. Вот и книжка, вот и телик, и сон уже не лезет. Ходишь из угла в угол – опять я. И чем же тебя занять? Пойду съем чего-нибудь. Нет, вкуса ни в чем нет. Позвонить? Надоели все.