Потом короткое время была пора героев.

Но вскоре танки пошли на переплавку, офицеров выгнали на улицу, а он с тех пор просто доживал свой век, со скорбью наблюдая за происходящим.

Я ушел в армию со словами: «А пошло бы оно всё!»

Через несколько месяцев я произнес эти же слова уже в армии, и с тех пор ее боеготовность понизилась ровно на одну единицу. Я ходил через день в самоволку, пил фруктово-выгодное вино и совершал марш-броски по сильно пересеченной местности (горам), но не в составе взвода, а один – потому что красавица-галычанка Галя из всего нашего подразделения выбрала именно меня.

И у меня не было ощущения, что к этой организации, в составе которой находился и мой взвод, имели какое-то отношение Чапаев, Котовский, Фрунзе и мой двоюродный дед.

Мой отец стал инвалидом в 1942 году, в 19 лет, в составе лыжного батальона, который в тот день погиб почти полностью. Государство наградило его орденом и отпустило с миром, а армия больше никогда о нем не вспоминала.

Я стал инвалидом в 20 лет в составе ракетного дивизиона во время армейских учений. Государство дало мне пенсию в 42 рубля и отпустило с миром, а армия больше никогда обо мне не вспоминала.

Вернувшись, отец понял, что никому не нужен, и все зависит только от него самого. И стал грызть гранит науки, учить языки и делать карьеру. Государство вскоре обратило на него внимание. Войну вспоминать он не любил, разве что иногда – 9 мая.

Я, вернувшись, сменил тон. Вместо: «Пошло бы оно всё», я сказал: «Буду делать, что хочу, а вы летите хоть в тартарары, только не лезьте в мою жизнь». Государство иногда поглядывало на меня издалека с прищуром, но особо не трогало.

Теперь я испытываю чувство гордости, что мой двоюродный дед, мой отец и многие поколения предков и родственников служили в армии. И были настоящими мужчинами.

Я же два года принадлежал к какой-то странной организации, где все – от старших офицеров до последнего каптерщика – думали только об одном: как бы увильнуть сегодня от службы!

Мужчиной там стать было трудно, а вот сачком – легко.

Все, что там было, – это отличные, дружные ребята. Мне до сих пор снятся их лица. И я думаю, что если случилось бы что-то особенное, и понадобились бы не сачки, а солдаты – мы бы не подвели. Вся наша большая дружная компания: девять немцев из Караганды, два литовца из Каунаса и один москвич, чуть-чуть не дотянувший до дембеля и отправленный на костылях домой.

А так было жалко, так не хотелось уезжать!

(армия, ХХ век)

Дитё мерит мир тем, чего у него больше. А я мерил меньшим.

Восемь с половиной пальцев моего отца на ногах и руках. Все, что осталось после фронта.

Именно это была моя мера – восемь с половиной.

(отец, детство)

В кои-то веки попадешь в деревянный дом. Да еще такой – 1930 года постройки. И как только входишь, сразу понимаешь – он живой. Любой дом – это организм, но чаще всего – не разбери какой. И если все-таки живой, то это какая-то другая форма жизни.

А тут подо мной сразу заскрипели ступеньки, да так громко, что со второго этажа кто-то спросил:

– Петрович, это ты?

И я ответил, почему-то не своим, а незнакомым, хриплым голосом:

– Нет, не я.

Потом поднялся на второй этаж, но никого там не обнаружил.

Походил немножко, понюхал воздух и вышел на улицу.

Странно это как-то все. Почему дом принял меня за Петровича? И, может, я его голосом как раз и ответил, и поэтому на меня никто не вышел посмотреть?

(о себе, XXI век)

В юности иное прикасалось очень часто. Бежишь по улице, в голове – пусто, и вдруг словно попадаешь в столб невидимого света. Секунда-другая – опять московский тротуар. Иногда – прикосновение людей и ясное понимание, что это прикосновение значит гораздо больше. Иногда – чей-то рассказ. Взгляд, сон, лесная дорога, море и твое в нем одиночество…