Сэм хмурится, все еще ожидая, что я уйду, но я продолжаю сидеть на кровати.

– Здесь как-то странно, тебе не кажется? – я перебираю в руках покрывало и стараюсь не смотреть на нее. – Бабушка пропала, проход в подвал завален вещами, и… какое-то странное ощущение. Как будто что-то не так…

– Во-первых, бабушка не пропала. Просто куда-то вышла. Не драматизируй. Во-вторых, да. Ощущение странное. Но в бабушкином доме всегда так, – телефон Сэм рядом с ней оживает и начинает загружаться, словно потягиваясь после пробуждения от недолгого сна. Она хватает его и смотрит на светящийся экран, уделяя мне лишь половину своего внимания. – Ты помнишь, когда мы последний раз сюда переезжали?

– Немного.

Мы жили здесь три года после смерти папы. Я родилась в Калифорнии, но мои первые воспоминания связаны с этим домом.

Сэм просматривает сообщения, я не жду от нее ответа, но тут она откладывает телефон и поднимает глаза.

– Поначалу здесь было здорово, бабушка заботилась о нас, когда нам было грустно, и помогала маме. Но она всегда занималась какими-то странными вещами безо всяких объяснений. Хальмони полна тайн. И этот дом полон тайн.

Я закусываю губу.

– Каких например?

Сэм закатывает глаза.

– Не знаю. Дело не в этом. А в том, что мы здесь, а не в Калифорнии, и это ужасно. Ненавижу это.

Слова Сэм настолько грубы, что я вздрагиваю.

– Не говори так.

Насколько я помню, нам с Сэм нравилось здесь жить. Конечно, мы горевали о папе, но было и хорошее. Мы прятались в мансарде и подолгу болтали, ели рисовые лепешки на кухне, создавали воображаемые миры в подвале. Мы были вместе.

Мне хочется спросить ее: «Помнишь?»

Но Сэм продолжает.

– Это просто несправедливо, Лили. Мама хотела переехать поближе к бабушке, это очень мило и все такое. Но нас даже не спросили. Нам даже не дали попрощаться. Неужели ты нисколько не сердишься?

Если честно, то, наверное, я немного сержусь. Но при этом я счастлива быть здесь.

Я вздыхаю.

– Мне кажется, может… тебе надо быть чуть добрее к маме.

Мои ладошки потеют. Это опасная территория. Обычно я не спорю с Сэм. Мы сестры, а сестры всегда должны быть на одной стороне.

Сэм закатывает глаза.

– Серьезно, Лили? Не могу поверить, что ты ее защищаешь.

– Я просто… – я не могу забыть выражение лица мамы.

Там, внизу, когда она искала бабушку, она казалась такой хрупкой. Мамы не должны быть такими. Я не знаю, как Сэм этого не заметила.

– Ты просто?.. – Сэм пристально смотрит на меня, и, когда я не отвечаю, она вздыхает: – Говори же, Лили! Не будь все время такой тихой и противной. Ты ведешь себя как ТАД.

ТАД – это сокращение Сэм для «тихой азиатской девушки». Есть такой стереотип.

Сама же Сэм так старается избежать этого стереотипа, что красит губы черной помадой, выбелила прядь волос и говорит все, что приходит ей голову.

Я уверяю: «Я просто пытаюсь помочь». Я спрашиваю: «Разве ты не видишь, как мама старается?» Я недоумеваю: «Я не знаю, почему ты так злишься на меня».

На самом деле я молчу. Слова застревают у меня в горле. Сэм постоянно злится, ее раздражает всё, что бы я ни сказала.

Она снова закатывает глаза.

– Ладно, проехали. Ты всегда делаешь из меня монстра только потому, что я говорю то, что думаю. Знаешь, не надо бояться раскачивать лодку.

Но Сэм не понимает, что она уже раскачала нашу лодку. И если я помогу ей, то лодка перевернется. Мы пойдем ко дну.

Я слушаю, как дождь стучит по крыше, и поглаживаю одеяло.

– Ты должна быть счастлива. Ты же любишь бабушку.

Ну по крайней мере я так думаю. В последнее время мне кажется, что Сэм никого и ничего не любит, кроме своего телефона.

Она пожимает плечами.