Бабушкин дом будит воспоминания. В кухне-гостиной лиловый обеденный стол и камин, который сейчас не работает. А в дальнем углу тикают старинные напольные часы.

Два каменных льва на камине держат фотографию мамы, это должно привлечь в ее жизнь богатство. Напротив – лягушка, которая охраняет наше с Сэм фото, она оберегает наше счастье. И повсюду – в корзинах, свисающих с потолка и стоящих на столешницах, и в каких-то мисочках – пучки трав и ароматные палочки, чтобы отгонять плохую энергию.

Я делаю глубокий вдох, и от запаха гречневой лапши, шалфея и стирального порошка веет домом.

Сэм не выглядит довольной. Она скрещивает руки на груди и хмурится.

– Э-э, – говорит она. – Что это?

Я следую за ее взглядом. В другом конце гостиной находится дверь в бабушкину спальню, ванная комната и две лестницы: одна ведет вверх, в спальню в мансарде, а другая – вниз, в подвал. Но сейчас перед дверью в подвал, словно баррикада, высится башня из резных корейских сундуков и картонных коробок.

Мама качает головой.

– Очень странно, да? Зачем она это сделала?

Мама кусает ногти и оглядывает комнату. Мельком я замечаю тревогу в ее глазах. Моя радость улетучивается. Это действительно странно. Коробки здесь не к месту. И бабушки нет.

Что-то темное и леденящее шевелится внутри меня.

– Где бабушка? – спрашиваю я.

Мама смотрит на меня и успокаивает.

– О, не переживай. Я уверена, что она либо в магазине, либо у кого-нибудь в гостях. Ты же ее знаешь, – она улыбается грустно и в то же время обнадеживающе. – Ты рада, что мы здесь, Лили?

Что-то происходит, что-то, о чем она не говорит. Мне хочется расспросить маму, но не хочется, чтобы улыбка сходила с ее лица, и я лишь киваю.

Она собирается сказать что-то еще, но тут меня начинает знобить и бросает в дрожь.

Мама удивленно моргает, словно забыла, что мы промокли.

– Так. Погодите. Дайте-ка я поищу, во что бы нам переодеться.

Наши чемоданы остались в машине, но никто не решается снова выходить под дождь, поэтому мама исчезает в бабушкиной комнате.

Через некоторое время она появляется с полотенцами и бабушкиными шелковыми пижамами. Мы с Сэм хватаем две верхние. Бледно-оранжевая мерцает и переливается в моих руках, словно закат. У бабушки даже пижамы прекрасны.

– Я включу отопление, – говорит мама. – Подождите здесь.

Но Сэм, разумеется, не ждет. Как только мама возвращается в бабушкину комнату, она пробирается между коробками и мебелью и устремляется наверх, в нашу спальню, оставляя за собой лужицы.

Я следую за ней, но в нерешительности останавливаюсь. Не хочу быть Маленькой Эгги, которая повсюду ходит за своей унией. Но, в конце концов, конечно, поднимаюсь.

Комната в мансарде старомодная, но уютная, с островерхим потолком, зеркалом во весь рост в деревянной раме и двумя кроватями, застеленными выцветшими стегаными одеялами. Когда мы жили здесь раньше, то сдвигали кровати и сворачивались клубочками рядышком, рассказывая друг другу в темноте разные истории.

Теперь же кровати стоят по обе стороны комнаты, разделенные широким окном.

Сэм сбрасывает мокрую одежду, стирает темный макияж чистым полотенцем, на котором тут же появляется грязное пятно, натягивает черную пижаму с блестками и плюхается на кровать. Матрас под ней скрипит. Прежде чем обернуться ко мне, она находит под кроватью розетку, чтобы подключить телефон.

– Что ты здесь делаешь? Ты должна была ждать внизу.

Сэм всегда ведет себя так, словно мамины просьбы касаются только меня, это очень раздражает, но я привыкла.

Я вздыхаю и вытираюсь, после чего быстро надеваю свою пижаму. Мягкое тепло вызывает дрожь во всем теле, изгоняя холод из промерзших костей. Я втягиваю воздух, надеясь почувствовать бабушкин молочный запах, но чувствую только аромат мыла.