На правой – часы с квадратным циферблатом, корпус которых выполнен из прозрачного желтого пластика. Мне не известен драгоценный камень желтого цвета, поэтому я, для простоты, считаю эти часы жемчужными. Жемчуга я не видела еще никогда в жизни.

В середине стоит высокая тонкая ваза чешского хрусталя с серебряно-золотой гравированной отделкой. Это, конечно, алмаз невероятной красоты. Над вазой висит портрет моего прадеда Гедальи, мирного бухгалтера. Я боюсь портрета: этот достойный человек невероятно похож на Гитлера.

…После пляжа мы с мамой отдыхаем в спальне, на огромных кроватях с королевскими спинками, застеленных нежным прохладным покрывалом. Полумрак в этой величественной спальне всегда розов, у зеркала дважды блестят прабабушкины золотые часики. Пока мама читает, я подставляю ей спину, и засыпаю под легкие поглаживания. Мне снятся замки, шлейфы и ожерелья… Алмазы, рубины и жемчуга…

Я расту и с каждым годом осваиваю пространство. Мой самый любимый камень обнаруживается попозже, в дедовом саду. Очень жаркий августовский день, мы собираем вишню, я помню все так отчетливо, что саднит поцарапанная о кору коленка. Мне двенадцать лет, я сижу высоко в ветвях, на шее у меня бидон на резиновом шланге. Наполнив его, я развязываю шланг и спускаю на нем добычу вниз, маме в руки, она высыпает порцию в ведро и возвращает мне бидон пустым. Я пою – что-то мурлычу, – вишня так красива, что жалко рвать. Обчистив дерево максимально высоко, спускаюсь на землю, и тут встречаю по соседству сине-фиолетовую сливу с листиком. Слива висит на своей ветке чуть выше уровня моих глаз. Сквозь нее я смотрю на солнце, и слива становится прозрачной, сине-золотой, сияет жидким сиреневым огнем. Я трогаю шелк ее кожи. Не слива, а Леди Совершенство. Не могу ни отвернуться, ни покуситься на такое чудо. Это, конечно, сапфир.

…Мой первый купальник – старый мамин – зеленого цвета, с белыми летящими чайками. У меня длинные волосы, я чувствую себя русалкой. Вечернее море похоже на гигантский изумруд.

Лето, когда мне тринадцать – мы идем с подружкой по улице. Я смотрю в темную витрину – там отражается большеглазая девочка с короткой толстой косой сбоку от цветной кепки, – и вдруг говорю:

– Ты знаешь?… Я, кажется, буду красивой.

Что я знаю о себе и знаю ли? Только как не стать красивой, если много лет играешь в принцессу среди самых прекрасных сокровищ на свете?

…В приморском городке, где я не была двадцать лет, не осталось у меня больше родственников. Бабушка умерла тринадцать лет назад, и похоронена там, а дед ушел уже в новом веке, весной 2002, и лежит в Иерусалиме, где теперь живет младшее поколение прежних обитателей жаркой приазовской степи.

Дедовы ордена хранятся у мамы. Кортик деду не разрешили увезти с собой. Таможня не пропустила.

Несколько лет назад мой дядя, вернувшись из России, привез маме отдельные уцелевшие вещички из проданной дедовой квартиры.

– …Это, наверное, тебе, – пряча грустную улыбку, сказала мама, и протянула красный сундучок с бабушкиного серванта.

Оказывается, он очень тяжелый. Трофейный. Стеклянный. Не рубиновый. Ну и что.

Он живет у меня под зеркалом. Я не держу в нем сахар. Я храню в нем браслеты и цепочки с не очень драгоценными камнями. Которые с некоторых пор тоже почти не ношу.

В Риге жил с семейством Герка-Розумбай (а правильнее было бы называть его Громозека, на мой взгляд, – это чистый типаж, просто мои родственники не читали Булычева38), – мамин двоюродный брат, старший племянник моего деда.

Мой дед был самый младший ребенок в семье, «мизинчик», как называла его прабабушка Маня. Разница в возрасте между дядей и племянником составляла поэтому всего два года, хотя и в «правильную» сторону.