– Хочешь? Нет? Ну как хочешь! – и я теперь люблю зеленый лук с булкой с маслом…
– Риточка, идешь в коридор – надень кофточку! – кофточка ярко-красная, шерстяная и колется…
Утром я причесываюсь, смотрю на обильную, но довольно ровную седину: она тоже так седела, только раньше, чем я. Наверное, я привыкла: я думаю это практически каждый день, просто не замечаю. Или не думаю, а просто шагаю по этой памяти ежедневно, как по привычной дорожке, которую мы не привыкли замечать. За моим жидким «Фэйри» все равно маячит кусок коричневого хозяйственного мыла в чулке. Звук, с которым вода стучит по раковине из нержавейки, явно похож. Круглость и вовсе достигнута однозначно.
Бабушка.
Я слышала ее разговор по телефону рано утром, когда ей позвонили, что умерла тетка.
– Да, – сказала бабушка.
– Да, – сказала бабушка.
– Когда? – спросила бабушка.
– Когда мне приехать? – спросила бабушка…
Тетка угасала пять лет. До самого дома хроников в последние полгода, бабушка жила с ней.
– Хорошо, – сказала бабушка.
Она не заплакала. Она вообще плакала только от двух причин: от меня и от моего отца – своего сынули. Мы могли, да-а-а… Мы умели.
Однажды я вернулась из школы очень веселая. Мне было тринадцать, уж не помню, что там такого хорошего случилось. Бабушка была дома.
Она уже похоронила и деда, и тетку, и она была не в больницах, а дома. Открыла мне дверь. И я, от избытка чувств, не помню по какому поводу, вдруг начала ее зацеловывать, весело что-то ласковое вопя. А когда оторвалась, увидела такое лицо… что подумала, честное слово, даже тогда – подумала, дошло до меня: е-е-елки, ну почему я этого никогда раньше не делала?!
Я почти не помню ее живых слов. Только какие-то знаки, обрывки мнений и решений.
– Я так делать не стану, не привыкла, – говорила бабушка.
– Я не могу себе позволить быть ему обязанной, – говорила бабушка.
– Я тебе не скажу, потому что не имею права, – говорила бабушка.
– Благодарю, но не могу принять, – говорила бабушка…
О чем это было все???…
Зато я хорошо помню, как рыдал отец на ее поминках. Сухо рыдал. Страшно. Первый и последний раз на моей памяти. И как жались в испуге возле него мы с мамой: возле старшего, самого старшего, которым он теперь стал.
Мне так не хватало ее, что довольно долго я подсознательно искала ее вовне: в первой онкобольнице она просто померещилась мне однажды, и я даже написала длинное стихотворение, в котором просила ее иногда мерещиться – я находила в этом поддержку:
Потом мне стало казаться, что у Гуньки ее глаза – светлые, искала сходство в наших с ней фотографиях…
Потом все это как-то утихло, чтобы вернуться в совершенно другом качестве. Я вдруг поняла, что не там искала. Дело не в сходстве или различии. Дело в том, что… в общем, например, я не наливаю чай детям в блюдечко. Но каждый раз, когда я подаю Гошке чашку и предупреждаю: «Подожди немножко, горячо!» – где-то на периферии сознания я отмечаю: не наливаю в блюдечко, у меня вообще нет блюдечек, вся семья пьет из кружек. Я не наливаю, а ты, бабуля, наливала. Ты наливала мне чай в блюдечко. Круглый стол, невнятная лепнина на потолке, чай, блюдечко. Все это внутри, прямо во мне.
Бабуля, я не очень любила твой оранжевый борщ. Я сама варю суп совсем иначе, с сельдереем. Но когда бы я его ни варила, я всегда как-то краешком оцениваю степень его оранжевости. Это не просто суп, как я его варю. Это Суп, Который Я Варю Вместо Твоего Оранжевого Борща, бабуля.
Десятки и сотни красных кофточек, которые я надевала за свою жизнь, – все они были реинкарнацией Той Красной Кофточки, и когда я надевала их, где-то далеко-далеко, в глубине детской памяти, я видела: закат над Петроградской, песочница возле карты города, девочка Маша с большим совком, и – ты, бабуля, с красной кофточкой, которую надо немедленно надеть, а то стало прохладно. Вообще, наверное, с тех пор я считаю, что напяливать на себя можно все что угодно, но От Холода – должна у человека быть одна, самая главная кофточка – Красная! Она и сейчас у меня есть. Я беру ее во все поездки, в больницы. Нынешняя реинкарнация создана на минуточку фирмой Дорин Франкфурт